Наталья Долинина - Предисловие к Достоевскому

«Кажется, князь скоро стал понимать, что он напрасно ос­корбил Ихменева», — рассказывает Иван Петрович.

...Но Евгений Наедине с своей душой Был недоволен сам собой. И поделом: в разборе строгом На тайный суд себя призвав, Он обвинял себя во многом...

...Он мог бы чувства обнаружить, А не щетиниться, как зверь...

Это размышления и чувства светского человека 20-х го­дов XIX века.

Да, Онегин эгоист, да, он принял вызов Ленского не раз­мышляя и не отказался от дуэли потому, что боялся обще­ственного мнения. Конечно, мы осуждаем Онегина, жалеем Ленского, негодуем, когда он гибнет, — из-за чего? Толь­ко потому, что Онегин сначала забавлялся, развлекал себя, заставляя Ленского ревновать, а потом убил человека только потому, что его пугал «шепот, хохотня глупцов», — и все-таки поведение Онегина понятно, хотя и не оправ­дано нами.

Поведение князя Валковского настолько чудовищно, что никак не может быть понято. Уже сообразив, что оскорбил Ихменева напрасно, «раздраженный князь употреблял все усилия, чтоб повернуть дело в свою пользу, то есть, в сущ­ности, отнять у бывшего своего управляющего последний ку­сок хлеба».

Отправляясь на дуэль с Ленским, Онегин по крайней мере подвергал и свою жизнь опасности; князь Валковский ни в коем случае не станет подвергать опасности свою персону. Вместо пистолетов — судебная тяжба, в которой Ихменев «за неимением кой-каких бумаг, а главное, не имея ни покровите­лей, ни опытности в хождении по таким делам, тотчас же стал проигрывать». Иван Петрович не говорит, но мы понимаем: князь Валковский, конечно, имел и покровителей, и опытность «в хождении по таким делам». В сущности, начиная тяжбу, он уже знал, что выиграет ее. И значит, понимая свою непра­воту, все-таки намерен был отнять у старика «последний ку­сок хлеба».

Из пятнадцати глав первой части «Униженных и оскорб­ленных» — больше половины — восемь глав отданы грустно- неторопливому рассказу Ивана Петровича о том, что было — давно, за год, затем за полгода до сегодняшних событий. В рассказе этом переплетаются давнее и недавнее, бывшее и воображаемое, но главное, что мы понимаем из рассказа Ива­на Петровича: в его жизни было счастье.

Встретившись с Ихменевыми в Петербурге после долгой разлуки, в то самое время, когда Иван Петрович стал авто­ром своей первой нашумевшей книги, он внезапно понял, что любит Наташу Ихменеву, что всегда любил ее, что она ему «суждена... судьбою».

Конечно, еще в самом начале книги, видя жалость и со­чувствие рассказчика к несчастному старику Смиту, мы уже поняли: перед нами добрый и не безразличный к людям че­ловек. Но теперь, когда Иван Петрович рассказывает о сво­ей любви к Наташе, мы начинаем чувствовать в нем одного из тех героев Достоевского, кого не просто любит сам автор; эти люди — его надежда и утешение, в них — спасенье, по­тому что они, как говорили встарь, — праведники, живут и чувствуют по правде. Таков Макар Девушкин из «Бедных людей», таков Иван Петрович в разгар литературного успеха — и таков же он, когда счастье его рухнуло, литера* турная карьера не удалась, здоровье подорвано. Таков будет Алеша Карамазов, умеющий сохранить добрую и честную душу под тягостным игом своего страшного отца и среда страстей своих братьев. Таков, наконец, князь Мышкин — ни-« щий, больной, не знающий жизни, а на самом деле — благое роднейшая душа, добрейшее сердце из всех, изображенных Достоевским: неожиданное богатство, свалившееся на него как с неба, волнует всех окружающих, меняет их отношение к Мышкину, только сам он почти не замечает своего богатст­ва — разве в нем дело?

Прекрасные люди Достоевского похожи один на дру­гого только тем, что они прекрасны, а по характерам своим, поступкам, по жизни своей они разные; их объединяет уме­ние чувствовать за других, понимать стремления других и преодолевать себя, чтобы не принести никому боли.

Когда князь Мышкин впервые увидел — еще не Настасью Филипповну, только ее портрет, и был навсегда поражен этим прекрасным, страдающим, гордым, несчастливым и побед­ным лицом, этой пронзающей силой красоты, он об одном только и мечтал: «...добра ли она! Ах, кабы добра! Все было бы спасено!» Для кого спасено? Не для него — о себе у него и мысли нет, — для нее, только о ней он думает и счастья хочет прежде всего для нее.

Страшные же люди Достоевского страшнее всего тем, что нисколько не задумываются над волнениями и заботами дру­гих людей, а себя считают вправе решать за других их жизнь.