Эмма Гольдман: Проживая свою жизнь. Автобиография. Часть I

Я шла домой как во сне. Сестра Елена уже спала, но я должна была поделиться с ней тем, что случилось. Я разбудила её и рассказала всю историю, почти дословно передавая речь. Я, наверное, очень драматично рассказывала, потому что ­Елена воскликнула: «Следующее, что я услышу о своей младшей сестре — что она тоже опасная анархистка».

Через несколько недель мне представился случай посетить знакомое немецкое семейство. Я застала их весьма взволнованными. Кто-то из Нью-Йорка послал им немецкую газету Freiheit, которую издавал Иоганн Мост. От стиля у меня просто перехватило дыхание — так он отличался от того, что я слышала на социалистических митингах и даже в речи Иоганны Грайе. Он был подобен лаве, выбрасывающей языки пламенной иронии, презрения и пренебрежения; он дышал глубокой ненавистью к силам, готовившим преступление в Чикаго. Я начала регулярно читать Freiheit, стала выписывать рекламировавшуюся в газете литературу и жадно глотала каждую строчку об анархизме, которую могла добыть, каждое слово об осуждённых, об их жизни, об их деятельности. Я читала об их героическом сопротивлении во время суда и об их изу­мительной защите. Я видела, как передо мной открывается новый мир.

Ужасное событие, которого все боялись, надеясь, что оно всё же не произойдёт, случилось. Специальные выпуски рочестерских газет разносили новость: чикагские анархисты повешены!

Мы с Еленой были раздавлены. Потрясение совершенно лишило мою сестру присутствия духа, она могла только заламывать руки и молча плакать. Мною овладело оцепенение, и без того мучительное, чтобы плакать. Вечером мы пошли к отцу. Все говорили о чикагских событиях. Я переживала утрату как свою собственную. Вдруг я услышала хриплый женский смех. Пронзительный голос издевательски произнёс: «К чему все эти стенания? Эти люди были убийцами. Хорошо, что их повесили». Один прыжок — и я схватила её за горло. Потом я почувствовала, что меня оттаскивают. Кто-то сказал: «Девочка сошла с ума». Я высвободилась, схватила со стола кувшин с водой и изо всех сил бросила его в лицо женщине. «Вон, вон! — кричала я. — Или я тебя убью!» Перепуганная женщина бросилась к двери, а я свалилась на пол в истерике. Меня уложили в постель, и я провалилась в глубокий сон. На следующее утро я проснулась как после долгой болезни, но ­оцепенение и ­подавленность этих душераздирающих недель ожидания ушли вместе с последним потрясением. Я чувствовала, что в моей душе родилось что-то новое и чудесное. Великий идеал, горячая вера, решимость посвятить себя памяти товарищей, погибших мученической смертью, сделать их дело своим, рассказать миру об их прекрасной жизни и героической смерти. Иоганна Грайе была пророчицей, видимо, в большей степени, чем сама это предполагала.

Я приняла решение. Я поеду в Нью-Йорк, к Иоганну Мосту. Он поможет мне подготовиться к новой задаче. Но муж, родители — как они встретят моё решение?

Я была замужем всего десять месяцев. Брак оказался несчастливым. Почти с самого начала я поняла, что у нас с мужем нет ничего общего, даже сексуально мы не сочетались. Это предприятие, как и всё, что случилось со мной после приезда в Америку, принесло мне только разочарование. Америка, «земля свободных и дом храбрых», — каким это мне теперь казалось фарсом! А ведь в своё время я отчаянно ссорилась с отцом, который не хотел, чтобы я уехала в Америку вместе с Еленой! Однако я победила, и в конце декабря 1885 года мы с Еленой отправились из Санкт-Петербурга в Гамбург, где сели на пароход «Эльба», направлявшийся в Землю Обетованную.

Другая моя сестра опередила нас на несколько лет, она вышла замуж и жила в Рочестере. Она неоднократно писала Елене, прося, чтобы та приехала к ней, потому что ей было одиноко. В конце концов Елена решилась ехать. Но я не могла перенести мысль о разлуке с той, кто значила для меня даже больше, чем мать. Елене тоже не хотелось оставлять меня. Она знала о жестоких разногласиях между мной и отцом. Елена предложила заплатить за мой билет, однако отец был категорически против. Я умоляла, упрашивала, плакала. Наконец, я пригрозила прыгнуть в Неву, после чего он сдался. Снабжённая двадцатью пятью рублями — это всё, что дал мне отец, — я без сожаления покинула дом. Сколько себя помню, дома я задыхалась, а присутствие отца внушало ужас. Мать, хотя и менее жестокая с детьми, никогда не выказывала особенной теплоты. По-настоящему привязана ко мне была только Елена, и лишь с ней были связаны нечастые радости моего детства. Она ­постоянно брала на себя вину за всех остальных детей. Многие удары, предназначавшиеся мне с братом, она принимала на себя. Теперь мы были вместе — никто нас не мог разлучить.