Феликс Максимов - Духов день

Повседневно по правую руку отцову садился обедать приходский поп Мирон Иоаннович, учитель из бедных, астроном, хоть и выпивоха. Приживалы разночинные, цирюльник, домашний аптекарь, просители из лапотников. Под лавками шуты гоношились, карлы домашние в шелковых радужных париках, со львиными буклями, в жупанах с плеча чужого по колено утопали. Карлы правду про господ писклявыми голосами говорили, им за то мазали братья Аннушкины губы горчицей.

По леву руку батюшки - няньки, дети, гувернер-немец, фехтовальщик, мадамка, и семь песочных кошек в черных чулочках на низенькой лавочке - симеоны неделькой названные.

Ели без важности щи, разварной говяжий край с огурчиками, пироги с грибами, узвар да серый хлеб.

Беседовали за едой интересно и обстоятельно.

После трапезы, помолясь, почитывал Борис печатные ведомости и отписки из деревень, уходил в кабинет письма писать, отряжал человека за палочкой сургуча в лавку. Мальчиков отсылали на уроки, старшие в гарнизон ехали верхами.

Тепло и тихо становилось в шереметьевском доме. Пахло березовыми дровами да вареным кофием.

Послеобеденный сон царствовал - почивали мамы и няни в детской на рундуках и скамьях ковровых, дворецкий, истопник, казначейский писарь, форейтора и псари - на войлоках в служебном крыле.

Анна поливала в комнате своей на окошке бергамотовое деревце отстоянной коломенской водой. Карликовое деревце - ровесница, посажено матушкой-покойницей в поливной горшок, аккурат в год, когда родилась Аннушка, последняя. Бабка повивальная удивлялась - и в кого такая черноброва да строптива удалась, чистая татарочка. Ввечеру горели сальные свечи, восковые ставили к праздникам.

Все известно было наперед.

Выходила Анна подышать на черный двор, где конский навоз в соломе птицы клевали, куда едва доносился гул большой Москвы, Якиманки тороватой, торговой, говорливой.

А в людской прихожей старые лакеи на пансионном отдыхе сидели и вязали чулки, пили из глиняных бутылей осенние наливки. Крутились меж квасных, огуречных и яблочных кадей прикормленные собачки. Прокрадывалась Анна в сени - осклабливались старики, козьи морды куксили, ночные колпаки с перхотных голов стягивали - уважение оказывали.

И в тот день поливала десятилетняя Анна Шереметьева матушкино деревце.

Вздрогнула, когда подошел сзади батюшка, поцеловал в макушку.

- Ну что ж, Аннушка, сговорили мы тебя с ровесником, помолись, икону поцелуй. Матушку, Наталию Андреевну приснопамятную назови.

Обхватила Анна отца за пояс, припала щекой к поле кафтана.

- Боюсь.

- Молчи, дочь... - начал было Борис Шереметьев, да осекся - и так молчала.

В десять лет и шесть месяцев Анну Шереметьеву с Якиманки сговорили с Кавалером Харитоньевским. Пуговка в петельку. Крючочек к вилочке. Младшая к младшему.

Он без отца, она без матери - ударила родня по рукам.

Со старшим братом кавалеровым договаривался батюшка - брат-то у самой Императрицы в фаворе числился, да и младший отличался красотой и кротостью - ему прямая дорога в Петербург - белой скатерью, туда и Анне взлететь, просиять на болотах чухонских новой лебедью, королевишной.

Поникло бергамотовое деревце.

Поклонилась Аннушка в лице земное, как учили.

- Хорошо, батюшка.

Привезли суженого в воскресный день. Шел, будто невесело танцевал, вел его дядька угрюмый за плечико.

Нареченная в зеркальном зальце стояла без памяти - руки по сторонам развела, будто завод кончился. Мадамка догадалась, тиснула ей сложенный веер.

Десять лет обоим - немецкие марципановые куколки с камина спрыгнули - он да она, злато-серебро.

Одежка новая, к случаю наспех шитая, в подмышках жмет. Страшно.

Обоим кудри темные напудрили, лица стерли, новые написали по чистому румянами да белилами, навели художество на хорошество, букли взбили, научили что друг другу говорить.

Анну впервые в китов ус до хрипа затянули, жесткие подкрылки юбки навесили по бокам - будто корзинка пасхальная, или барыня-на-вате, которой горшки с пуховой кашей согревают. Стыдно.

Встретились, все слова порастеряли.

Кавалер в пол уставился. Аннушка на него.

Разве бывают такими мальчики? Меня ростом ниже, руки снежные, с легкими шрамами, чуть к груди приподняты, шея высокая, с жилкой, рот маленький, будто улыбнуться хотел, а не позволили. Только отметинка над губой, будто нарочно, клеймит Бог шельму.

Зачем мне такого любить?

Полна зала большими людьми, дворня с ног сбилась, все свечи зажжены, парадные комнаты, где хрусталь, софы атласные, антики, позолота, бархат, инкрустации - сегодня отперты и расчехлены, пыль в глаза пускаем, передохнуть не даем, у вас купец, у нас - товар, у вас - Содом, у нас - Гоморра.