Феликс Максимов - Духов день

Уже выбежали из ворот двое - вроде служки или дьячки по виду, щенки еще, патлы лохмы, веснушки по щекам, приняли коней, выпрягли. Утащили на тулупе пьяницу - отливать водой.

Кавалер помог Кондратию сойти наземь, принял так и не получившееся прежде рукопожатие. Бледные руки у Бога, но то была не бледность старика, больного или трупа - будто отсутствовало под кожей что-то важное. Да и сама кожа приставала к мускулам не столь прочно, гуляла складками, будто сама собой сползти хотела. Остался у Кавалера вялый холодок от его ладони, несмотря на ссадины, он быстро отер руку.

Не скрывая любопытства, взглянул в распахнутые ворота...

Сад за воротами. Раскидистый. Синеют за деревьями дали еловые - на вершине холма раскинулось хозяйство, весь свет обозреть можно. А в прогалах меж деревьями стояли таяли в яблонной лени церковки. Ростом по пояс. Все как положено - маковки, синие, со звездами золотыми, крылечки, оконницы. И сами церковки - будто домики на четырех ногах - свайках поднялись.

И крестики, крестики, крестики, куда глаза глядят. Почему-то страшно. Глухой гул окатил волной. Будто подземные монахи исподволь поют, не разжимая губ.

- Что это? Кладбище? - прошептал Кавалер и не отстранился, почуяв на плече мяклую руку Кондратия. Пасечник возразил с терпением:

- Нет, что ты... Это наша пасека. Помоги-ка распороть узлы. Натрудились они, бедные, без божьего света.

Кавалер, как заговоренный, достал нож из ножен, распорол поперек поданные холстяные скатки.

Глянули из-под грубого рядна новые лики. Кондратий, перекрестясь быстро и невнятно перечислял.

- Это Егорий на коне. Он Змия борет. Это Илия, его живым вознесли на колеснице. Это Зосима и Савватий, соловецкие Угодники. Наши первые заступники. Надо знать у кого брать. Я у Луки из Стрешнева беру, он по-старому пишет, даром, что полуслепой, а колера не путает. Иконы, сынок, не покупают, будь хоть князь, хоть пасечник, хоть прасол. Грех это, христопродавство. На пятьдесят хрустов поменял всю московскую красоту.

Так жарко и ясно сияли иконы на подмосковном солнце, что Кавалер от радости затаил дыхание, с места двинуться не мог.

Тем Кондратий и воспользовался, приблизился так, что жаром повеяло от ватной кулемы тела, обласкал быстро от пояса до горла, будто обыскал. Заговорил, будто реченька журчит, ласково, как со строптивой лошадью.

- Устал ты, прасольский сын. Умаялся, голубчик. Взойди на двор, водицы вынесем. Там - тенек, прохлада, разговоры долгие... Пойдешь по доброй воле?

- Пойду. Пить хочется, - хрипло сказал Кавалер.

- У нас всякая жажда утоляется. - обещал Кондратий, сгреб иконы под мышку - забренчали писанные доски, будто сухие плашки. - Ну, что встал...

- Вдруг пчелы закусают.

- Пчелы только сугубых грешников жалят, дорогой мой. Вот шершней, ос, да слепней дьявол на лик земной наплевал, а пчелка - божья труженица. Наши пчелы смирные им и подкура не надо - все даром отдают, не скупятся.

Кавалер шел за Кондратием шаг в шаг, только голову вело от этого мужеженского завлекательного и надежного голоса.

У воротного столба Кондратий вдруг сжался, как кот перед прыжком и придавил Кавалера за горло - юноша безвольно ткнулся затылком в теплое резное дерево.

Всплыло над ним, заслоняя солнце благостное лисье лицо пчелиного человека. Заплясали золотистые остроносые пчелки на вышивке вкруг ворота.

- А ведь ты - мой. Кем бы ты ни был - мой навеки. Мне тебя Бог отдал. Веришь?

- Не знаю...

- Молодец, ангельчик ты мой, дорогая душа... В незнании - сладость. Бог простоту без хитрости любит, - и отпустил гостя пасечник, не ударил, а поцеловал в лоб. И руки повел в заключенный забором пасечный сад, где уже застилали прислужники уличные столы белыми кружевными скатертями, тащили из пекарской пристройки теплые хлебы в рушниках и черные кувшины малоросского лощения, с молоком и сыром.

Всяк перед Кондратием поклоны бил молчаливые поклоны. На кружевную скатерть, прижатую ножевым оселком, чтобы не улетела, свалил пасечник иконы и усадил гостя напротив себя на только что струганную еловую скамью. Взял его руки в свои, подул на ссадины. Окунул глаза мертвые в глаза синие.

- Ну вот и свиделись, познакомились... Прасольский сын. Навсегда?

- Навсегда...

Глава 22. Крылья белые.

Навсегда, детушки, навсегда, милые.

Навсегда я к вам пришел тяп-тяпком под белым платком.

Голодали вы - напитал вас пшенной кашею, бедовали вы - одарил копеечкой, захворали вы - исцелил немочи, ослабели вы - укрепил я вас словом и делом Государевым.