Феликс Максимов - Духов день

- Н-нет... Не было красных... босая она была... - еле вымолвил Кавалер.

- Еще хуже, - опечалился карлик, как бабка- вещунья и сказочница подпер щеку корявой ладонью -

- Кабы ты сапожки с нее снял, так бы и спасся, всюду бы стала она за тобой бегать, плакать под окном: верни сапожки, навек твоя буду". А теперь точно заказывай панихиду. Тебе какой гроб милей: голубой али беленький? Я одного мастера знаю из Петроверигского переулка, такие ящички делает, сам бы лег, да денег надо. А ты у мамушки попросишь, уж разве она сыну гроба лилейного пожалеет.

Запомни, которые мавки босые, те самые опасные. Ты моему слову верь, я брехать не стану. Много пожил, много видел... - тут Царствию Небесному Кавалера наскучило мучить, он резко обернулся и крикнул в прудовые заросли:

- Рузька! Поди сюда. Покажись. Да крест чужой не потеряй, княжеская вещь, не помойная.

И тихим голосом прибавил, подавая руку оторопевшему Кавалеру:

- Полно тебе голову морочить. Никакая это не мавка. Мавок не бывает, что ты как маленький. Помнишь, в первый день ты у меня спрашивал есть ли на дворе моем вторая женщина? Так я не солгал тебе. Второй женщины не было. Это дочка моя единственная - Рузя. Она еще не в возрасте. Оттого дури в голове не меньше, чем у тебя. Береженка моя. Егоза. Давно уже за тобой следит, любопытная она, как кошурка. Да подними голову - вон она идет.

- Какая белая... - только и смог прошептать Кавалер...

И вправду, противосолонь спускалась по зеленому холмику, бережно ступая по скользким пеньям-кореньям - девочка.

Сама кроха, в мокрой насквозь белой рубахе, с алыми следочками и кониками. Виден был, когда боком поворачивалась, малый горбик на холке, но изьян ее не портил, а разве что прибавлял милоты.

Рузя держала промокший подол подале от бедер - чтоб не просвечивали ляжки под мокрой тканью - скромничала перед отцом.

Кавалер уже раскусил розыгрыш, выпрямился, сделал такое лицо, будто на все наплевать, перекинул отягощенные влагой волосы через плечо, стал выжимать скрут прямо на траву.

Снежная девочка, не дойдя десяток шагов, остановилась, с белых волос текло прямо на босые ножки.

Застеснялась, протянула мокрый крест, не подходя ближе. Переминалась в глинке ножками, будто строптивый несмышленый олешек.

- Ну вот еще вздумала дичиться, будто в кувшине растили... Людей что ли не видела. - пожурил незлобно Царствие Небесное и пальцами щелкнул, подманивая дикарку

-Рузька! Подойди. Не укусит.

Кавалер отряхнулся, рубаха пятнами липла к телу, посмотрел из-под ладони, солнце било в лицо:

- А вот укушу.

- А вот не боюсь!- горличкой щебетнула Рузя, ловко бросила крест и удрала в кусты. Хрустнули малинники и все стихло.

Кавалер сердился, возился с узелком гайтана, повязывая на шею потерянный было оберег. Сердился и когда лошадь ловил и когда обтирал пучком травы взмокшую от дневной работы спину Первенца.

Сердился, когда вёл андалуза по Царицинским колдобинам и зарослям болиголова и пастушьей сумки.

Сердился, когда Аксинья Петрова, жена Царствия Небесного вынесла капустные и рыбные пироги на еловой доске. И ели, отмахивая комаров всей семьей на дворовом столе с приплавленными разновысокими огарками домашних свечей. Пригласили на пироги соседей пригласили, потому что четверым все вкусное съесть не было возможно.

Царствие Небесное ворчал:

- Ну вот, Ксеньюшка, напекла на Маланьину свадьбу. Куда девать...

Сама Аксинья Петрова в неизменной своей алой юбке и зеленой кофте, присаживалась к краю стола, кивала, с любезностью привечала гостей. Показывался из расстегнутого рукава полный материнский локоть измаранный мучной коркой. Хозяйка умаялась днем, вымешивая тесто и крутясь у печки.

Теперь размякла, подобрела.

Ксения слегка пригубила из низкой стопочки красной водки. От одного ее присутствия так тепло и хорошо становилось, что и говорить было незачем, все с полуулыбки друг друга понимали и пировали дотемна, хвалили ксеньины пироги, угощались первоваренной бражкой.

Рузя, переодевшаяся в сухое, заплела волосы в белые сугробные косы и тихо-мирно сидела на краешке лавочки. Пощипывала крайний кривоватый пирожок с припеком и лишь изредка тянула за хвост толстенного ленивого, как архиерей, белого котищу, пришедшего на свет и вкусный запах с поленицы мягкими лапочками.

Кот разевал розовый рот и противным мявом изумлял окрестности.

Царствие Небесное стучал кулаком по лавке, грозил:

- Рузька, выдеру.

- Да полно... - унимала мужа Ксения, ластилась к старой его щеке своей старой щекой.