Саймон Лелич - Разрыв

Но тогда я просто ждал объяснения. Так ведь и поступают нормальные люди, столкнувшись с чем-то, лежащим за пределами их повседневного опыта, верно? Не спешат с выводами. Исходят из презумпции невиновности. То есть, они, конечно, опасаются самого худшего, но в глубине души понимают, что у происходящего есть совершенно разумное объяснение. Ведь именно это они себе и говорят, так? Минуточку, говорят они. У всего этого наверняка есть совершенно разумное объяснение.

И Сэмюэл мне такое объяснение дает.

Он роняет пистолет в кейс, этак, небрежно. Закрывает крышку, щелкает замочками. И говорит, оружие настоящее, но не работает. С сорок пятого года не работает. Он принадлежал моему деду, говорит. Правда, не всегда. Дед просто стал его владельцем. Добыл его в бою. Но посмотреть на него стоит. Дед отнял пистолет у немца, у фашиста. В Италии. Он воевал в Италии.

Очаровательно, верно? Я учитель религиоведения, однако мой предмет и предмет Сэмюэла переплетены настолько тесно, что их можно было бы преподавать по одному учебному плану. Поскольку, что такое история религии, как не история общества? И что такое вера, как не умение проникаться прошлым? Мне говорят, правда, что религиоведение преподается вовсе не поэтому. На мой взгляд, тут все зависит от того, к кому ты обращаешься — к людям старомодным или к нацеленным в будущее. Что, по-моему, и правильно, я ни на что не жалуюсь. Впрочем, боюсь, я убрел куда-то в сторону от сути дела. А суть в том, инспектор, что сказанное Сэмюэлом заинтриговало меня. Его объяснение было и логичным, и очень интересным. Это реликвия войны, сказал Сэмюэл, а он сейчас рассказывает детям о Монтекассино. И хочет увлечь их. Показать им что-то такое, что все они шеи вперед вытянут, а не будут сидеть, отвалившись на спинки стульев. Собственно, именно таких слов и можно было ожидать от Сэмюэла, потому что сильнее всего на свете он хотел пробудить в детях интерес к тому, о чем им рассказывал. Конечно, такое стремление присуще каждому учителю чтобы он ни преподавал, но для Сэмюэла оно превратилось в миссию. Он был преданным своему делу человеком. Полным решимости добиться результатов. Да он и не мог быть другим, разве нет? Иначе как бы он справлялся со всем происходившим? Как являлся бы каждый день на работу после всего, что с ним тут творили?

В общем, он меня убедил, однако мне все же было как-то не по себе.

Вы полагаете, это разумно? — спрашиваю я. Как ни крути, вы носите с собой пистолет. А ведь мы с вами находимся в школе.

Он пожимает плечами.

Я говорю, нет, серьезно, Сэмюэл. Я действительно думаю, что вам следует быть поосторожнее. Родители, директор, ученики, Господи Боже ты мой… Вы только представьте, что они могут подумать.

И Сэмюэл улыбается, и вот эта улыбка мне уже совсем не нравится. Но она была как короткий проблеск света, искра, которая вспыхивает и гаснет и после этого ты не можешь сказать, а была ли искра-то. Может быть, вы и правы, говорит Сэмюэл. Может быть, и правы.

Рад, что вы так думаете, отвечаю я, потому что мне действительно кажется… Но тут раздается звонок и все встают, потому что это последний перед ленчем двойной урок. И разговор наш прерывается.

Это было в среду, то есть ровно за неделю. И после этого я стал довольно внимательно наблюдать за ним. Во всяком случае, настолько внимательно, насколько мог. Что было непросто, поскольку классы наши находились в разных концах школы, а в учительской мы оба старались подолгу не задерживаться. У каждого из нас имелась на то своя причина. Сэмюэл был человеком довольно одиноким, да и я, как мне представляется, такой же. Однако я тешу себя мыслью о том, что мне и собственного общества хватает. Естественно, и мне выпадают мгновения, когда я изнываю по людской компании, и приходятся они обычно на такое время, когда никакой компании днем с огнем не сыскать. Как это называется — закон Мёрфи? Так или иначе, когда я прихожу в учительскую, то обычно слышу в ней голоса взрослых людей. А после того, как ты провел целый день среди пронзительно вопящих детишек, даже Ти-Джей со всеми его недостатками как-то, знаете ли, успокаивает. Но Сэмюэл — ему его собственного общества никогда не хватало. Не сочтите это зазнайством, инспектор, но я всегда видел в себе что-то вроде духовного барометра нашей школы. Естественно, это не было ролью, которую я сам для себя избрал, скорее, продолжением моей преподавательской специализации. Хотя и это неверно. Просто мне интересны люди. Вот и все. Можете назвать меня любителем лезть в чужие дела. Мне нравится выяснять, как люди справляются с тем, что с ними происходит. Справляются внутри себя. Что ими движет. Что подрывает их силы. Великого мастерства тут не требуется. Нужно просто больше слушать, чем говорить. Вот вы, инспектор, слушать, похоже, умеете и потому, уверен, хорошо понимаете, что я имею в виду. А с Сэмюэлом все было ясно с самого начала. Не то, разумеется, что он сделает. Господи. Как может человек с уравновешенной психикой ожидать подобного от кого бы то ни было? Нет, очевидным было скорее то, что он неблагополучен. Опечален, вот верное слово. Опечален, одинок и никак не может выбраться из колеи, в которую загнала его жизнь.