Саймон Лелич - Разрыв

Ему хотелось, чтобы Люсия спросила его, откуда он знает, где она была. Ей действительно хотелось спросить об этом. Но она лишь смотрела, как Коул расковыривает болячку и морщится. Впрочем, переступить порог его кабинета она себе все же позволила. И, надо полагать, на лице ее было написано любопытство.

— Вас видел один из наших патрульных, — сообщил Коул. — У больницы. Так что же сказал мальчик?

— Ничего не сказал. Он вообще ничего не говорит.

Коул хмыкнул.

— Вы же знаете, что это не существенно, верно? Что эта история не является частью вашего дела.

— Они связаны друг с другом.

— Они не связаны.

— Конечно связаны. Все связано.

— Все? У вас есть время до понедельника, Люсия. Помните — только до понедельника.

Она взглянула на часы.

— Вы Прайса не видели?

— Прайса? А зачем вам нужен Прайс?

— Мне он не нужен. Это так, ерунда. Ничего важного.

— Нет, Прайса я не видел.

— Не важно.

Она уже повернулась к двери.

— И он тоже не связан с вашим делом, Люсия.

Она, не оборачиваясь, помахала ему поднятой над плечом ладонью.

Прайс курил. Люсия стояла ближе к нему, чем ей хотелось.

— Ну и погодка, а?

Они находились на самом верхнем этаже, на террасе за кафетерием. То есть так ее называли: «терраса», на деле же это был просто балкон — скамья, переполненная пепельница. Прайс ткнул пальцем в небо, в его безжалостную синеву.

— На выходные тридцать восемь обещают, — он насмешливо кашлянул, затянулся сигаретой. — Тебе повезло, форму больше носить не приходится. Эти штаны вообще воздуха не пропускают. Все равно что резиновые.

Люсия оглядела собственную одежду: темные брюки, белая блузка. Единственное различие между ее и Прайса нарядами состояло в том, что за свой она заплатила сама.

— Расскажи мне о Сэмсоне, — попросила она. — Об Эллиоте Сэмсоне.

Прайс поморщился, выпустил из ноздрей дым.

— Господи, Люсия. Такой хороший день. Солнышко светит. Зачем копаться в этом?

Люсия смотрела, как Прайс тушит бычок о стену и, проигнорировав пепельницу, щелчком запускает фильтр в сторону горизонта.

— Мальчик разговаривал с тобой? — спросила она. — Сказал что-нибудь?

Прайс покачал головой:

— Не мог. Лицо было слишком изуродовано.

— Он оставался в сознании?

— Ага. Пока его скорая не увезла. Может, и после этого, какое-то время. Сплошные рваные раны, пореза, укусы.

— Кто этот сделал? Тебе известно?

— Конечно, известно. Похоже, это известно куче народа.

— И?

— И что? И малыш молчит. И никто ничего не видел. А школе, судя по всему, наплевать.

Прайс вытянул из пачки, торчавшей из нагрудного кармана своей рубашки, новую сигарету.

— Школа-то та же самая, а?

Люсия смотрела вниз, на машины. Грузовой фургончик остановился бок о бок с ехавшим ему навстречу такси. Оба водителя высунулись из окошек и беседовали, размахивая руками, не обращая внимания на гудки тех, кто застрял за ними.

— Что? — переспросила она.

— Та самая школа. В которой учитель пальбу открыл. Та же самая, верно?

— Та, — ответила Люсия. — Верно.

Любила ли я его? Вот так вопрос.

Как я могу говорить о любви к нему после того, что он натворил? Как могу признаться в ней даже самой себе? Я теперь говорю себе, что никогда его не любила, и молю Бога о том, чтобы это было правдой. Потому что иначе, инспектор, меня просто вырвет. После того, что он сделал. Меня начинает тошнить даже при мысли о нем.

Я была добра к нему. Это я признаю. Жалела его. Думала, если вы способны в это поверить, что он заслуживает жалости.

Он не умел приноравливаться. Приспосабливаться. Директор его не любил, Ти-Джей тоже, а поскольку его не любили эти двое, все остальные были с ним в лучшем случае вежливы. Да и что им еще оставалось? Ти-Джей, когда он чувствует, что ты не на его стороне, может быть очень зловредным, вот все его сторону и принимают, ну и директора огорчать тоже никому неохота, нет уж, только не в нашей школе. Думаю, оно и в любой так, но в нашей особенно.

А он ничего с собой поделать не мог. Сэмюэл, то есть. Эта его неопрятная бородка, нечесаные черные волосы, да и костюмов у него было всего два. Один шнурок непременно развязан, одна пуговица на рубашке оторвана или вставлена не в ту петлю. Я понимаю, понимаю: не стоит судить о человеке по внешности. Но ведь судят же, так? И все это понимают.

Он был молчуном, человеком неприветливым. На вопросы отвечал, а сам никогда их не задавал. Да и отвечал-то не так, как отвечаем мы с вами. Кто-нибудь мог спросить: как дела? Хорошо, спасибо, отвечал он. И все. Привет, Сэмюэл, чем занимаетесь? Читаю, отвечал он, не отрывая глаз от книги. Никакой грубости, но нашим учителям это не нравилось. Они считали его высокомерным. Отчужденным. Вероника Стиплс, та, что погибла, та, которую он убил, как-то сказала мне, он, говорит, похож на оксфордского дона, попавшего на детский праздник, — вот это очень точно.