Андрей Колганов - Жернова истории - часть 1

В общем, в тот день я не свел знакомство ни с Бухариным, ни с Рязановым, однако круг моих знакомств все же расширился. Довольно неожиданно для меня по окончании лекции Бухарина Лида Лагутина заявила:

— Виктор Валентинович, мой папа уже не первый раз выражает желание познакомиться с работником Наркомвнешторга, у которого мы проходим свою практику. Может быть, вы не откажетесь заглянуть к нам домой?

Зачем же отказываться? Во-первых, было бы неплохо познакомиться с человеком из Коминтерна, и, во-вторых, мне было любопытно понаблюдать, насколько далеко – и в каком направлении – простирается явно видимое желание Лиды закрепить наше знакомство.

Квартировала Лида с отцом не так далеко от центра города, в том самом Доме Советов, от квартиры в котором я не так давно отказался – в доме Нирензее в Большом Гнездниковском переулке. Там они занимали большую двухкомнатную квартиру – по тем временам, можно сказать, роскошные апартаменты. Когда мы взобрались на четвертый этаж, плюнув на медлительный лифт, оказалось, что ее папа уже дома, и не один.

— Папа, познакомься, пожалуйста, — это наш руководитель практики, Виктор Валентинович Осецкий, — представила меня Лида.

— Михаил Евграфович Лагутин, — протянул мне руку невысокий, но крепко скроенный мужчина лет пятидесяти ("тезка Салтыкова-Щедрина", — подумал я, — "забавно!"). — Кстати, хочу вам предстваить, — и он жестом подозвал молодого человека, маячившего поодаль за его спиной, который мне смутно кого-то напоминал. — Это Лазарь Шацкин из КИМа. Впрочем, сейчас он студент, как и моя дочь. Только он учится не в Свердловском университете, а в Комакадемии.

Одному из организаторов российского комсомола, а затем и Коммунистического интернационала молодежи был всего двадцать один год. Одет он было просто, как и многие студенты того времени – в обычную гимнастерку. Лицо располагающее, открытое, на голове – пышная вьющаяся шевелюра.

Михаил Евграфович позвал всех к столу – пить чай, — и разговор вскоре свернул к прошедшему весной XII cъезду РКП (б). Лагутин вспомнил о выступлениях Владимира Косиора, Давида Рязанова и Лутовинова из профсоюзов против нарушений партийной демократии и покачал головой:

— Хотя они и правы по существу, но такие нападки на съезде дезориентируют партию и создают почву для демагогии оппозиционных группировок, подобных "Рабочей правде" Мясникова.

Лазарь Шацкин в ответ кивал головой, но, тем не менее, заметил:

— Очень плохо, что ЦК, вместо того, чтобы признать наличие болезни, и искать способы лечения, пытается лишь заткнуть рот критикам. Если болезнь долго загонять внутрь, это чревато тяжелыми последствиями.

— Боюсь, что эта болезнь относится к разряду неизлечимых, — вставил я.

Все трое моих собеседников, включая Лиду Лагутину, воззрились на меня со странным выражением – как будто не могут поверить, что им довелось услышать такие слова. Решаю взять инициативу в свои руки:

— Лазарь, вот вы уже второй год учитесь в Комакадемии, и должны уже немного разбираться в марксистской теории.

Щацкин поднимает на меня глаза с некоторым недоумением – к чему это я веду?

— Вы уже должны знать, что политический строй общества, в конечном счете, определяется его экономическим строем, — продолжаю тянуть нить разговора в нужную мне сторону. — Почему в буржуазном обществе присутствует пусть урезанная, классово ограниченная, но демократия? Потому что экономический строй капитализма подразумевает формальное равенство всех участников рынка – будь то мелкий лавочник, Рокфеллер со своей нефтяной империей, рабочий, продающий свою рабочую силу, или банкир Морган, ворочающий миллиардами долларов. На рынке все они – продавцы и покупатели. Разумеется, это равенство формальное, а их реальные отношения определяются тем, как наполнен кошелек. Такова же и буржуазная демократия. До последней трети XIX века она вообще допускала к голосованию только представителей имущих классов. Но даже формальное введение всеобщего избирательного права не дает реального равенства, ибо политические отношения точно так же, как и экономические, определяются количеством денег, брошенных на чашу весов.

— Ну, и к чему эта лекция? — Михаил Евграфович мимолетно морщится. Шацкин же слушает внимательно, ничем не показывая какого-либо недовольства.

— К тому, — отвечаю, — что трудно найти в нашем нынешнем экономическом строе реальные основания для демократии, сколько бы не называть ее советской и пролетарской. До социализма нам еще далеко, мы находимся в переходном периоде, но куда мы на самом деле переходим, к чему движемся? Много ли сейчас социализма даже в нашем государственном секторе? Ленин как-то назвал его "государственно-капиталистической монополией, обращенной на пользу всему народу, и постольку переставшей быть капиталистической монополией". И где же вы видите у нас экономические отношения, — подчеркну, именно экономические, а не политические, — "обращающие" эту государственную монополию "на пользу всему народу"? Некоторая социалистическая тенденция, которую можно реально увидеть, существует лишь благодаря тому политическому обстоятельству, что наша партийно-государственная бюрократия вынуждена решать задачи экономического развития без буржуазии и против буржуазии, а потому не может не опираться на рабочий класс и в какой-то мере считаться с его интересами. К этому можно добавить то исторически преходящее обстоятельство, что наша бюрократия ведет свое происхождение из совместной с рабочим классом революционной борьбы. Но былая общность быстро забывается, и уже сейчас многие партбюрократы бесконечно отдалились от рабочих, даже если сами вышли из их среды. По мере укрепления экономики, по мере успехов в развитии народного хозяйства от этой необходимости считаться с рабочим классом останется лишь несколько больше, чем та толика социального компромисса, к которому прибегает любое социал-реформистское правительство в капиталистических странах.