Монахиня N: Рифмуется с радостью

Как показывает опыт, похороны открывают о человеке нечто важное, хотя и трудно определимое: духовные чада игумена Никона (Воробьева; 1894 – 1963) рассказывали об атмосфере необъяснимой радости, которая пронизывала всех при отпевании батюшки. Чувство торжественной приподнятости, иногда даже ликования охватывает близких при погребении праведников, будь то знаменитый священник или мало кому известная церковная старушка-молитвенница.

Как говорит известный писатель, классик, Нобелевский лауреат Габриэль Гарсиа Маркес: «Ни юноша, ни старик не может быть уверен, что для него наступит завтра. Сегодня, может быть, последний раз, когда ты видишь тех, кого любишь. Поэтому не жди чего-то, сделай это сегодня, так как если завтра не придет никогда, ты будешь сожалеть о том дне, когда у тебя не нашлось времени для одной улыбки, одного объятия, одного поцелуя, и когда ты был слишком занят, чтобы выполнить последнее желание. Поддерживай близких тебе людей, шепчи им на ухо, как они тебе нужны, люби их и обращайся с ними бережно, найди время для того чтобы сказать «мне жаль», «прости меня», «пожалуйста» и «спасибо» и все те слова любви, которые ты знаешь. Проси у Господа мудрости и силы, покажи друзьям, как они важны для тебя».

Верующий во Христа по Его обетованию не умрет и не узрит смерти, потому что не то чтобы готовится заблаговременно, но действительно всю жизнь умирает, умирает для мира, освобождаясь от себялюбия и эгоизма, от грехов и суетных пристрастий; душа, говорил о. Иоанн Крестьянкин, начинает тосковать по небу и любить его больше, чем землю. О. Павел Флоренский, размышляя о надгробном слове о. Алексея Мечева, заметил: «сознательная гибель самости есть смерть, превосходящая смерть физиологическую»; тот кто умер при жизни и в ком произошло таинственное рождение, не видит смерти и не умирает, он еще здесь, на земле вошел в иную жизнь, он выстрадал мирную кончину и просто заснет, чтобы проснуться в другом царстве, тем и отличается успение от смерти.

к оглавлению

Врата вечности

Глухо стукнет земля,

Сомкнется желтая глина –

И не будет того господина,

Который называл себя «Я».

Эпос о Гильгамеше[77].

На протяжении веков смерть персонифицировали в разных вариантах: в облике всадника из Апокалипсиса, скачущего над разбросанными по земле телами; иногда он держит в руках весы или лук со стрелами. Смерть изображали в виде эринии с крылами летучей мыши; в образе дамы с завязанными глазами, уносящей мертвое тело на крупе коня; самый привычный ее образ: скелет с косой в женском облике; у М. Цветаевой к ребенку приходит «девочка-смерть», «розовый ангел без крыл». Небесное существо, приходящее взять душу, носит разные имена: Самаэль, Абаддон, Азраил; иногда таким посланником считают архангела Гавриила, поскольку именно он явился Матери Божией с вестью о близкой кончине.

Есть ангел смерти; в грозный час

Последних мук и расставанья

Он крепко обнимает нас,

Но холодны его лобзанья… (М. Ю. Лермонтов).

На кладбищах в качестве выразительных символов ставили фигуры плакальщиков (плакальщиц); равная обреченность всех земнородных одному концу ярко передана в известном цикле гравюр Г. Гольбейна «Пляски Смерти». Смерть воспета, пожалуй, не менее щедро, чем любовь: requiem’ы Моцарта, Берлиоза, Верди принадлежат к шедеврам музыкального искусства; потрясающе выразителен вокальный цикл Мусоргского «Песни и пляски Смерти» на стихи А.А. Голенищева-Кутузова: холодная, равнодушная, всесильная Смерть «убаюкивает» младенца, в образе влюбленного рыцаря, поющего серенаду, уводит с собой юную девицу, «белой подругой» пляшет трепака с подвыпившим обреченным мужичком, наконец, после битвы является во всем могуществе, «озарена луною,/ на боевом своем коне,/ костей сверкая белизною»:

Кончена битва – я всех победила!

Все предо мной вы склонились, бойцы.

Жизнь вас поссорила – я помирила.

Дружно вставайте на смотр, мертвецы!

В детстве и отрочестве весть о неизбежной смерти производит ошеломляющее впечатление; «едва родившись, я уже слышал разговоры о смерти, – печально признается Шатобриан (1768 – 1848), автор «Замогильных записок». В деятельном и бодром периоде мысль о конце отодвигается, вытесняется сознанием, хотя время от времени получает предлог возникать, отравляя пьянящую радость от праздника жизни. Старость же умножает поводы для горьких сетований: «Утратив будущее, я разучился мечтать… чуждый новым поколениям, я кажусь им нищим в запылившихся лохмотьях… я один во всем мире перед опущенным занавесом в молчании ночи». Он был писателем, политиком, путешественником, солдатом, мыслителем, познал триумфальный успех и сокрушительное поражение и только в самом конце понял ничтожность всех своих стремлений и возвратился к «вере своего детства»: «мне остается только сесть на краю могилы. А затем я смело спущусь в нее с распятием в руках и обрету вечность».