Неизвестно - Яковлев А. Сумерки

Первоначально об этой идее можно было бы упомянуть в личном послании Генерального секретаря ЦК в адрес прези­дента США, отметив, что в Хельсинки можно было бы уста­новить личный контакт и непосредственно обменяться мне­ниями о возможных сроках проведения и общих рамках со- ветско-американской встречи в верхах.

Вне зависимости от американской реакции мы могли бы информировать о предпринятом шаге наших союзников, до­говориться с ними о проведении соответствующей работы с западноевропейскими странами. Политические усилия на этом направлении обогатили бы и работу предстоящего со­вещания Политического консультативного комитета госу­дарств — участников Варшавского Договора. А главное, мы не только весомо подтвердили бы наш активный подход к возрождению процесса разрядки, но и подвели бы свой фунда­мент под советско-американскую встречу на высшем уровне. ( А. Яковлев. 12 марта 1985 года)».

Прошу читателя обратить внимание на тот факт, что запи­ска легла на стол Горбачева на другой день после его избра­ния Генеральным секретарем. И без всякого роздыху нача­лась подготовка к апрельскому пленуму ЦК. Не буду повто­рять содержание доклада Горбачева. Однако скажу, что работа над ним далась очень нелегко. Споров особых не было — Горбачев уже был хозяином. В группу, которая гото­вила доклад, постоянно шли инициативные предложения от отделов ЦК, которые явственно отражали состояние тяжело­больного режима. И с этим приходилось считаться. В резуль­тате родился двуликий Янус. Появилось заявление о необхо­димости перестройки существующего бытия, но тут же сло­ва о строгой преемственности курса на социализм на основе динамического ускорения. Но в конечном счете апрельский доклад Михаила Горбачева стал одним из серьезнейших до­кументов переходной эпохи. Он давал партийно-легитимную базу для перемен, создавал возможности для альтернативных решений, для творчества.

Из этого времени мне запомнилось первое столкновение с руководством КГБ по вопросу, который, как мне тогда ка­залось, давно перезрел. Столкновение, когда я был уже в ка­честве секретаря ЦК КПСС. Дело в том, что мой предыду­щий опыт работы в Ярославском обкоме и в отделе школ ЦК воспитал во мне брезгливость ко всякого рода анонимкам. Предельный аморализм этого занятия очевиден. Но столь же безнравственной была практика советских правителей вся­чески поощрять доносительство в виде анонимок. Они ис­пользовались властями как мощный рычаг нагнетания страха и шантажа.

Я написал в ЦК записку по этому поводу, будучи уверен­ным, что мое предложение о запрещении официально рас­сматривать анонимки встретит понимание и поддержку. Ни­чего подобного. Предложение отклонили из-за возражений КГБ. Тогда я договорился с Болдиным вместе подписать вто­рую записку. Опять не поддержали. Меня это заело. Выждав определенное время, мы с Болдиным решили подключить от­дел организационно-партийной работы. Кроме того, перего­ворили с Горбачевым. На этот раз Политбюро приняло реше­ние о запрещении рассматривать анонимки во всех государ­ственных, советских и партийных органах, хотя и на этот раз КГБ просил оставить прежнюю практику.

На эту пору пришлась еще одна очень странная история. Еще когда я работал в институте, я был свидетелем разговора между Горбачевым и Черненко о ходе шахматного матча между Карповым и Каспаровым. Карпов терпел поражение. Окружение Черненко настаивало на том, что нельзя допус­тить победы Каспарова. Начались разговоры об «усталости» обоих участников, о том, что Каспаров в случае победы поки­нет СССР, и т. д. Я тогда же сказал Михаилу Сергеевичу, что не стоило бы путать спорт с политикой. Летом 1985 года этот вопрос вновь обострился. Я написал короткую записку в ЦК, в которой повторил свою точку зрения — в спорте должен неукоснительно соблюдаться спортивный принцип. Если по­терпел поражение — это значит потерпел поражение. На этот раз Секретариат ЦК поддержал эту очевидность.

В это время основные усилия были сосредоточены на под­готовке XXVII съезда партии. На Политбюро было решено, чтобы я возглавил рабочую группу по подготовке политиче­ского доклада. Об этом я расскажу в главе «Последний съезд», равно как и о XIX партконференции, рабочую подго­товку которой мне тоже пришлось возглавлять.

К сожалению, 1986 год оказался годом невезения. Прежде всего, Чернобыльская авария. Я не был членом чернобыль­ской комиссии, но участвовал в заседаниях Политбюро и Секретариата ЦК, обсуждавших эту трагедию. Как это ни странно, отдел пропаганды был отстранен от информации о Чернобыле. Видимо, были какие-то детали не для посторон­них ушей. Информацией занимались военные в соответст­вующих отделах ЦК. У меня остались в памяти острые впе­чатления об общей растерянности, никто не знал, что делать. Люди, отвечающие за эту сферу — министр Славский, пре­зидент АН СССР Александров, — говорили что-то невнят­ное. Однажды на Политбюро между ними состоялся занят­ный разговор.