Неизвестно - Кублановский Год за год

30 октября, пятница.

Ночью дождь затяжной осенний

скребется, настойчивый, будто мышь.

Сейчас по радио: “Как говорится, библиотекаря каждый обидеть может”. А я и не знал, что так “говорится”.

31 октября, около часа ночи, Поленово.

На ковре похрапывает Виля, а я читаю Розанова о Риме.

100 — 150 лет назад писали из слова в слово, из предложения в предложение, из страницы в страницу — думая, что так же их будут читать, не заботясь ни о сжатости, ни о структурированности текста, ни — просто — о краткости (так писали Ап. Григорьев, Розанов и т. д.). Хорошая образная мысль как жемчужина лежала в массе текста. Какое доверие к слову, к читателю, к тому, что — в любых объемах — их слово необходимо. Какая-то святая наивность.

Розанов о Рафаэле: “Он неистощимо рисовал, неудержимо, чрезвычайно много оставил <���…> и таким образом вытянул себя в живопись, как шелковичный червь вытягивает себя в шелковую паутину”. Но столь замечательная, яркая фраза утоплена в страницах слов, слов и слов. Мы сейчас в этом плане целомудреннее и уже не позволяем себе столько текста.

1 ноября, воскресенье.

Зоркость Розанова: “У нас, на севере, и днем человек как бы несколько затуманен, и, кажется, предложи ему лечь спать, он поблагодарит вас, как за самое большое одолжение”.

Не знаешь, чего ждать от людей. В “гоголевские дни” в Париже вдруг буквально подлетел ко мне отменный ученый Сергей Бочаров с неуместными идеологическими попреками. (А могли бы ведь уйти вдвоем и славно попить бордо.) Словно это не Бочаров, а Сарнов.

Час ночи. Шел поленовской аллеей к Оке, а потом расчищенной и укрепленной тропой вдоль Оки — к Бёхову, и было так светло, что я даже и не заметил, как кончились усадебные фонари и что я иду просто при свете — ярком, ровном, фосфоресцирующем — луны… После нескольких дней дождя расчистилось небо, луна, звезды — все “на месте”. Светло… по лунно-ночному, и ни души; и только верная Виля даже не бежала, а скакала радостно впереди: чувствуется, три дня ликует — при хозяине.

Смотрю, как растят моих внуков (их теперь восемь): ведь можно же при минимальных затратах растить нормальных русских людей — на традиционных ценностях и не выходя за границы настоящей культуры. Принес им (Кольке и еще младшим) несколько своих книг — сразу же расхватали; принес интервью — стали читать. Чувствую: интересно.

Листья осыпались, но много цветных — алых, зеленых, желтых — яблок-шаров все еще в терниях голых веток. И снуют в воздухе снежинки.

Да, что самое красивое в этой осени — яблочные шары, — где редкие, где во множестве — в терниях голых веток.

Возвращались низом вдоль Оки — сначала по новой лестнице с Бёховского холма. Закончены многолетние работы по укреплению склона. Жаль выпирающих “кварцевых” плит обрыва, нескольких берез над ними. Но и новый склон — за счет сложности профиля, динамики плоскостей, наклонов — хорош. Пока на нем лежит сетка-скрепа, сквозь нее пробивается осенняя травка. Но потом можно будет засадить луговыми цветами, подрастет трава, в общем, станет по-настоящему красивая картина и скоро все забудут про прежнюю.

2 ноября, понедельник, 430 утра, Поленово.

Вчера поздно вечером позвонил Павел. Говорил со Стратановским. У Лены Шварц — рак, и уже сделали операцию. (Сказал: Б. Улановская после аналогичной операции жила еще два года.) Как такой “зверь-цветок” перенес эти экзекуции — Бог весть. А где же ее моська? Хозяин не должен погибать прежде своей собаки.

11 утра, Переделкино, солнышко и снежок.

Говорил сейчас с Леночкой по телефону. Лежит в военном госпитале визави Большого Дома — окнами на Неву. Лежит давно, хотя “время как-то сместилось, я уже не слежу за его течением”. Операция была долгой, а теперь началась химиотерапия — “очень тяжело”. “Уж и не понимаю: то ли умирать, то ли два-три года отсрочки”. Договорились созвониться вечером (ее вроде бы как раз сегодня выписывают).

Весь день читаю давние Еленины стихи и вспоминаю 70-е, нашу молодость. Какая мощь, какая свобода воображения! И апогей этого периода — “Элегии на стороны света”. Да, нет в нашем поколении поэта ярче.

И какой, видимо, бледной и вялой должна была казаться (и кажется) Елене моя “упорядоченная” поэзия.

1530. Сейчас говорил со Шварц. И в больнице писала — “выбегала из палаты”. Поразительно, словно прочитала мою запись: “Я бы умерла, но жалко было мою собачку, она бы без меня не смогла”… Теперь надо 5 месяцев (по 4 дня) делать химиотерапию. Болезнь обнаружилась в конце лета, неожиданно, и “потом начались все эти ужасы”. Слава Богу, есть кому помогать, ухаживать: как и у Седаковой, у Елены плотный круг верных и преданных друзей-почитателей.