Блохин Николай - Пепел

Глава 29

Сказано было громко, на весь вагон, который по-прежнему пребывал в тишине, слушая отца Василия.

– А воюет против нас именно весь мир, даже наши союзники. Я как сюда из Москвы-то прибыл, священника знакомого встретил, он только что аж из самой Англии прикатил: в составе делегации от Государя английским морякам георгиевские кресты вручал и серебряные медали на георгиевской ленте. У меня есть такая медаль, как раз за Мазурские бои, награжден лично Государем. Пятого марта они туда прибыли, и англичане отказались принимать Царские награды. А Ллойд Джорж, есть там гусь такой, по-моему, он премьер-министр, королю на том приеме и шепнул громко (а поп мой английский знает): главная победа в этой войне нами одержана. Естественно, он имел в виду отречение. Вот так! Союзнички… Как ни вспомнить Александра III слова: «У России только два союзника – ее армия и флот». Если, конечно, армия – не печатники нелегальщины, а флот – не братишки с «Гангута»… Ну вот… а цель войны, господа, у мирового зла одна: перебороть всех тех московцев моих и иже с ними, у которых слезы радости и любви от вида Наследника трона, коему они – опора и твердая, а Православию – защита. И другой никакой стратегической цели нет, все остальное – побочка, приложение. К моим московцам никто б не сунулся, ни с агитацией, ни с писулькой – любого сунувшегося на месте б припороли. Они все должны были быть перебиты! Что и произошло. И сберечь их никак невозможно было. Лучшие – они и должны первыми в бой идти – закон для всех времен и народов, при всех погодах и режимах. И закон этот не обойти. А преемники их печатниками стали… А я сейчас вот чего подумал. Тот священник медали серебряные, их пять у него было – все мне отдал, как бы на хранение, потому как сдавать их теперь некуда, а сдашь – плохо могут с ними обойтись. А я их дарю вам, вроде как награда получается ОТМА за операцию по захвату поезда и отправки измученных жителей – кому куда надо, да еще с «ужином в «Яре»».

Отец Василий нагнулся, извлек из саквояжа коробочку, вынул из нее пять медалей и положил на стол. Вокруг Царского профиля по кругу была выгравирована надпись: «Б.М. НИКОЛАЙ II ИМПЕРАТОР И САМОДЕРЖЕЦ ВСЕРОССИЙСКИЙ».

– Прошу, господа, разбирайте.

– Помилуйте, батюшка, а мне-то за что? – запротестовал начальник поезда.

– Всем поровну, Николай Николаевич. Пасха!.. Светлая идет! Как пишет наш святитель, Иоанн Златоуст? Для всех Праздник, и для постившихся, и для непостившихся, для тех, кто к первому часу пришел, и для тех, кто к девятому опоздал. А вы в этой операции лицо не последнее. У меня и документы к ним есть. Перед Могилёвом, как выспимся и протрезвеем – выпишу.

– Ну, а как там Хлопов? – спросил Иван Хлопов, когда прикрепил на груди медаль.

– Знакомы тоже?

– Я – сын его.

– Эх ты! – воскликнул отец Василий. – Следующую, господа, за сельхозчудодея Хлопова, за его дело, эх… и за его семью. Плохо у него сейчас. Сынок его младший чудит, из дома ушел, в совдепе верховодит…

– Да ему еще восемнадцати нет!

– Ну так и что? – глаза отца Василия печально и беспощадно глядели на заряжающего. – А этим топтунам-плясунам по осколкам орла державного больше, что ли? Эта ж «бескровная» для них и сделана… Так он, падленок, перед тем как уйти, икону главную сжег в печке.

– «Живоносный источник»?!

– Ее, Ее же праздник ныне празднуем. Стоим мы с ним на обрыве, любуемся на пойму на той стороне реки, где дыни он высаживает, купола монастыря Перервинского сверкают, слева – Дьяковский храм, Предтеченский… век бы стоял и смотрел! А он и говорит мне: «А ведь могут и не взойти теперь мои дыни, коли святыню, от которой и есть они – не уберег, и сына вот эдакого вырастил». Ну, я успокаиваю его, да разве успокоишь. Коробочку пепла от иконы мне по моей просьбе отсыпал. А сам пепел у него в ковчежце в Красном углу.

– А у нас тоже пепелок есть, да какой! – сказала сестра Александра, загадочно улыбаясь.

Когда отец Василий услышал – какой, воскликнул:

– Да ну! Отсыпите?

– Всенепременно! – ответил командарм. – А вы – нам.

А сестра Александра добавила:

– И мы ковчежец с ним к нашей Воительнице, к золотому окладу с бриллиантами прикрепим.

– Ну и замечательно. А Хлопов, главное, был расстроен тем, что Она вообще позволила Себя сжечь, не стала больше чуда являть – Она ж уже побывала в пожаре.

– Помню, – сказал со вздохом Иван Хлопов. – Два раза горели, первый раз – дотла.

– Вот-вот, рассказывал он… Говорит, сразу бросился икону спасать, обо всем другом забыл – о деньгах, о векселях, о семенах, едва выскочить успел. Младший сын, говорит, тогда уже гнильцой отдавал, даже кричал на отца, что, мол, доску спас, лучше б деньги с бумагами вынес! М-да… У нас только так: или молитвенник истовый, или поджигатель неистовый. Отблагодарила Она, все, говорит, вернулось. А второй раз из-за огня и подойти к дому нельзя, уж так взмолился Ей… а молился о том, чтоб Себя Она спасла. И тут из трех белых полупрозрачных облачков ливень пошел, да такой, который от трех грозовых туч невозможен! Вмиг огонь прибило, так, бревнышки кое-где очернели, а дом и все, что внутри его – цело. Слушал я его, и сердце мое и радовалось, и стонало. Икону ему новую, конечно, принесли сразу – там храм «Живоносного источника» рядом, в Царицыне, за садами бирюлевскими… а тоска, говорит, с каждым днем усиливается. Красотища кругом, в бирюлевском саду заблудиться запросто можно, как в лесу. Вроде и не ухаживает никто за ним, давно б яблоням дичками снова стать, ан нет! Потому как Иван Хлопов по три часа в день молитву творит. А теперь, говорит, начинаю правило свое, самим Митрополитом Макарием благословленное и утвержденное, тем самым, которого на покой отправили по требованию духовенства, встаю, говорит, на колени, и будто голос чудится горький, из Евангелия будто читает, что камня на камне здесь не останется…