Блохин Николай - Глубь-трясина

Когда удалось оторвать взгляд от парализующего архиерейского, проступил перед глазами какой-то солдатик, чего-то взыскующе орущий. Вновь оттаяла долька и вновь отделила от губ оглоушивающую звуковую волну, вот и рука ожила, оказывается, маузер-то в руке! – пошла-полетела искорками от пальцев оживляющая энергия. Так это ж... под солдатиковой фуражкой – Федина морда! Глаза только не те – чумные, орать-то орет, а боится... На же тебе! И тебе, мразь бородатая!..

– За ноги и за руки его и – туда, на поляну! Ну!! Потом было объяснение с легендарным комдивом Кряком.

– Чего там происходит, Аграфена? – спросил Кряк. – Какого ты там попа шлепнула? О какомтаком монастыре болтать стали?

– И я тебя об этом, комдив, спросить хочу. Что за галлюцинации смрадные тут у вас?

– Ты – политотдел, о галлюцинациях тебе лучше знать. Галлюцинации – хрен с ними, мост вот проворонили, его на кого списать?

– Я мост проворонила, еще в ноябре семнадцатого проворонила, когда Загряжского упустила.

– Ладно, теперь вот думать надо, как из клещей его не выпустить.

– Это тебе думать. Кряк, с меня своих дум хватит. Из клещей он у тебя все равно уйдет, для того и мост взрывал.

– Не "у тебя", а "у нас", Аграфена. Так откуда у нас поп взялся? Архиерей даже, говорят?

– А из Глубь-трясины. Чего таращишься?

– Тоже галлюцинация?

– Ага.

– Чтоб ты из маузера да по галлюцинации?

– А моего маузера и галлюцинации боятся. Сниматься отсюда пора, чудит Глубь-трясина.

– Да уж приказ готов. Знаменку-то кавалерии вплавь придется одолевать.

– Небось не Волга.

– Дак бронепоезд и пушки, хоть и не Волга, на себе-то не переправишь, это тебе не в призраки поповские стрелять! Ладно, Бог даст, и в князя своего еще стрельнешь. Да ты дрожишь, я вижу, ладно, мне самому от этой Глубь-трясины тошно. Ну да в Севастополе отнежимся.

Корпусу сниматься – не шутки шутить, уйма дел политотделу, и Груня целиком окунулась в них.

Часть третья

ШТУРМ

Чувствуя, что сна нет совершенно, Дронов пошел на стену. Накрытый звездами и ночью, монастырь излучал в вышину дивную тишину, Дронов ее спиной чувствовал, она была ощутимо густая; казалось, что можно облокотиться на нее, как на стену, – и не упадешь. Накрытая теми же звездами и той же ночью деревня, куда смотрел Дронов, вся пребывала в движении.

– Не спится? – послышалось сзади.

– Вы, Иван Семеныч?

– Я. По-моему, никто не спит.

– Что это они там засуетились?

– Кто ж их разберет, да и не все ли равно? Нас бы заметили – суетились бы не так. Звезды-то какие! Никогда таких не видал. – Я тоже. А вообще на небо часто смотрели?

– Вообще не смотрел, да и на все окружающее почти не смотрел. На жену не смотрел, своей жизнью жила, что хотела делала, умерла вдруг ни с того ни с сего, похоронил не жалея. Сын сам по себе рос, вот и вырос – он в Москве где-то сейчас, в ЧК служит.

– Где?!

– А чему вы удивляетесь, я же на брата вашего не удивляюсь. Мой сынок воевал вполне прилично, недалеко от. меня, в прапорщиках. Ну а в марте солдатики революционные аж командиром полка выбрали; ну, командир полка из него как из меня кондитер, быстро проголосовали – с фронта долой, ну и вперед на Москву. Москву оказалось брать легче, чем Померанию, ну а дальше... дальше октябрь уж наступил, позвали в ЧК – согласился. Просто позвали, просто согласился. В жизни вообще все просто, если смотреть на нее просто. Сейчас поднимался сюда, мать отчего-то вспомнил, прямо вот увидел даже, скрюченную, согнутую, высохшую, глаза то бегающие, то потухшие. Лет пять до кончины все такая была, а я изнывал и, как в "Онегине":

...Вздыхал и думал про себя,

Когда же черт возьмет тебя. –

Она невыносима была, но ведь сын же я! Гадко. Давит на душу, а все остальное ушло. А? А у вас? Нет такого? Все все равно...

Дронов молча пожал плечами, но видеть пожатие было невозможно. А полковник продолжал:

– И даже Оля-маленькая волновать перестала. Всю всенощную с ума сходил, молитва на ум не шла – как они там, прорвались ли, доехали? И – как отрубило вдруг, пустота какая-то и тревога. А ночь-то какая, Александр Дмитрич. Ведь чернота одна и звезды в вышине, а... сколько этого всего, оказывается.

Справа чиркнуло, вспыхнул огонек, Дронов и полковник повернули головы и увидели прикуривающего поэта. Огонек погас и во тьме раздался его голос:

– Да, чудная, прекрасная, единственная ночь, черт бы ее драл, а – тоска. Отчего так, господа вояки?

– Мы здесь такие же вояки, какой вы здесь – поэт, – сказал полковник.