Блохин Николай - Избранница

– М-да, во дела!

"Что с вами, Юлия Петровна?" – глазами вопрошали Сева-Севастьян и Зоя.

– Да ничего, это я так. Да уж, действительно, не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Так значит, говорите, Нового года нет еще? Строгий пост? Тогда вот картошечка в мундире, а для баловства – помидорчики. Ну, а мне еще крепенького из фляжечки моей фронтовой, уж извините. За именины ваши выпью.

– Юлия Петровна, помолиться положено, – сказала Зоя, а Сева подтвердил сказанное солидным кивком головы.

Они вышли из-за складного столика и встали напротив Распятия. Отчего-то взгляд Юлии Петровны задержался на левой ладони Спасителя, на крови, выписанной красной краской, что источалась из-под шляпки гвоздя. "А ведь это же как больно!.." И вспомнились батюшкины слова про наши гвозди, что мы всю жизнь в Него вбиваем. "А может, вот этот в ладони – мой?" "Твой, – почудился ей вдруг голос. – И остальные еще не вынуты..."

Сзади раздались детские крики. Она резко обернулась, но разглядеть ничего не успела, что-то тяжелое ахнуло ее по голове и настала тьма...

...Сквозь рассеивающуюся тьму начали просачиваться голоса:

– Давай, давай, откачивай ее, понюхать дай... И шпильки выдерни, распусти-ка волосики ее, пусть потом понюхает, как от них паленым пахнет, гы...

– А с мальцами-то что делать? Свидетели!

– А х... их знает, кто ж думал, что они тоже тут...

– Мы не свидетели! – услышала Юлия Петровна выкрик Зои. – Мы Юлию Петровну в обиду не дадим!

– Ай, как страшно... А ну-ка?

– Э, да это ж та самая коза, из-за которой весь сыр-бор, "низринься". Щас мы тебя низринем. Мало тебя, значит, шеф "приласкал". Ну мы "доласкаем". Не, в натуре, а как смотрит! А голосок какой! Как ты говорила-то? "Будьте немы"? Ну, вот и онемеешь.

Зоя, не мигая, вглядывалась в лицо главаря. Лицо как лицо, никаких злодейских черт, и глаза не злые, и рот обычный губастый.

И тут обычный губастый рот изрек:

– Ну так чо, вырвать тебе язычок-то? Авось, немая, не онемишь никого.

"А ведь больно! А что еще ждет? – сразу вспомнился испуг от одной мысли о втором налете гренландского хлыста. Будто хрусталик о хрусталик звенькнул в ушах и тонкий звук полетел-зазвучал, заполняя собой все тело и одновременно душу необыкновенным спокойствием. – Ведь сама же просила маму отпустить. И если путь на Небо лежит через вот это, чтобы язык вырвали, значит этого желает Сам Владыка Неба".

Зоя перевела взгляд на Распятие. Резной Лик Христа загораживала окровавленная голова Юлии Петровны.

– Помогай, Господи, – прошептала она совсем тихо.

Но главарь услыхал:

– Что, сдрейфила?

– Нет, вырви. Быстрая боль быстро проходит. Зато, потом, если и заставите богохульство сказать – нечем будет.

Теперь все ее "я" было переполнено тем ощущением, когда, распластанная на животе, она упиралась губами в Распятого на своем нательном крестике и шла от Него оживляющая сила туда, где полосовал ее хлыст из гренландского моржа. Вырывать язык вряд ли намного больней...

– А если мы тебе не быстро, а медленно его вырывать будем? Если мы тебе его вытягивать будем?

– Господь поможет, вынесу.

– Не, ништяк базарит. А если мы тебе шнифты твои выдавим? – и губастый главарь поднес к ее глазам два растопыренных пальца.

– Выдави. Вас зато видеть не буду.

– А ведь это бо-ольно, а то еще лучше вытянуть и их – это больнее!

Теперь видела Зоя, что все-таки в глазах прячется зло. Его незлые глаза прямо светились удовольствием от того, что говорил губастый рот.

– Бог даст, не намного больнее.

– Это ты все про какого Бога, про Этого, что ль? – губастый главарь кивнул на Распятие.

– Про Этого. Про Единственного.

И только было открылся губастый рот, да и замер тут же, полуоткрытый, ибо незлые глаза, радостные от чужой боли, учуяли, как напряглась вдруг эта малолетка, которая ни в какую масть не вписывалась. Как тогда, выброси сейчас руку и... а ну и вправду онемеешь!

– Ну, посмотрим, как Он тебе поможет... – прошипело из толстых губ.

– А я тебя узнала.

– Еще бы, я ж у стола с подарком стоял.

– Еще я видела, как ты на последней литургии иконы с иконостаса отдирал.

Полезли из орбит незлые глаза, а брови в момент смяли и без того почти несуществующий лоб.

– Ч-чиво?! Ты мне тут пургу не гони! Я те дам иконостас! Не, глядите, хлестче опера дело шьет. Чего слезу пускаешь! Слезу пускать будешь, когда вас кончать будем, потому как деваться теперь некуда. Эх, ну вы-то, недомерки, чего приперлись, в Новый-то год?

– Никакого Нового года нет и мы не приперлись. Мы с Севой-Севастьяном пришли к Юлии Петровне наши именины справить.