Николаева Олеся - Инвалид детства

Ленюшка снова испуганно перекрестился.

— А почему раньше литература была духовная? — не отступался Анатолий, сглатывая от волнения слюну.

— Скажите, а почему у вас такой странный выговор? Это что — диалект какой-то? — поинтересовалась Ирина.

— Чего?

— Откуда вы родом?

— Да с-под Ростова. В прошлом веке литература была духовная потому...

— А из какого сословия? Из какой среды? Кем были ваши родители?

— Мать — кладовщица на станции, папка пил, а сам я был — шпана подзаборная. Литература была духовная, потому что, — почти в отчаянье прокричал он, — писатели веровали в Христа!

— О, я всегда уважала Христа как умного талантливого человека. Он был, безусловно, выдающейся личностью. К сожалению, Его учение было сильно искажено и вульгаризировано. Впрочем, такова участь любой философской мысли.

— Бесовская песнь! — махнул рукой Анатолий.

— Вот как? — Ирина широко распахнула глаза. — Возможно, я невольно оскорбила кое-какие из ваших религиозных чувств, но поверьте, мои претензии относятся вовсе не ко Христу, а к тому изложению и толкованию, которому подверглось Его учение. Вы ведь не станете отрицать, что в библейских сказаниях очень много неувязок, несоответствий и даже противоречий?

Монашек сделал попытку возразить, но она предварила его:

— Например, Он проповедовал любовь и свободу, а люди подменили это призывом к покорности и рабству. Он говорил — «возлюби ближнего», а они записали — «враги человеку домашние его». Впрочем, каждый гений имеет своих посредственных интерпретаторов, которые толкуют его в меру своей испорченности.

— Вот мама, — Ирина протянула матери большую папку, — здесь наша многолетняя переписка с Александром. Я бы хотела, чтобы она хранилась у тебя. Если со мной что-нибудь случится, прошу тебя не передавать это забвенью — там есть уникальные вещи, и со временем ты можешь это опубликовать. Это совершенно сенсационный, ценнейший материал. Истинный ценитель искусства будет тебе благодарен.

Она вынула наугад несколько листков и прочитала. Это были из тех, уже последних, где он боялся поставить точку:

«Ирина если это не он бродит по квартире шаг глух и тяжел покашливает сморкается ворчит полощет горло если это не он караулит у двери переставляет часы заводит приемник задерживает дыхание мнет в руке шляпу колышет плотную занавеску если это не он конокрад кентавр командор полоний то ведь это она она».

— А Достоевский? — упорно продолжал Анатолий, решив отложить до времени богословские споры. — Мог ли он так старца Амвросия, то бишь Зосиму, изобразить, если бы не верил в Бога?

— Достоевского я не люблю, — отмахнулась она. — Все эти бесконечные истерики, этот надрыв, это разрывание рубашек на груди! Хотя Настасья Филипповна очень мне импонирует, мне даже иногда кажется, что он с меня ее писал — такое сходство.

— А Пушкин? — настоятельно гнул Анатолий, не желая отступать от намеченного плана: сначала выявить факты, а потом привести их к общему знаменателю. — Как это у него? «Отцы пустынники и жены непорочны...»

— Ну Пушкин — это просто не мой писатель. Он, конечно, гениальный поэт, но я никогда не могла понять прелести его Татьяны. Вообще — удивительное дело — стоит художнику взяться за какой-то положительный образ, и он получается блеклым и невыразительным, но стоит лишь изобразить какого-то бурного, неистового человека, и он выходит сочно и колоритно. Мой муж любил повторять слова одного философа: «Порок художествен, а добродетель пресна!»

— Бесовская песнь, — протянул Анатолий с тоской в голосе.

Он вообще как-то стал сникать, но все-таки, взяв себя в руки, спросил на всякий случай:

— А наука? Сейчас наука доказала, что без признания бытия Божьего она и двигаться уже не может.

— А вот мой Колька покойный говорил, что по науке доказано, что нет Бога, — вмешалась Татьяна. — Так это как — правда или бесовская песнь?

— Ну, знаешь! Я тебе таких шедевров сто штук за минуту напишу, — усмехнулась мама Вика.

Она сидела распаренная после ванны, лицо ее лоснилось от обильного крема, по ногтям прохаживалась тщательная пилочка. Время от времени мама Вика растопыривала пальцы и, вытягивая руку, вертела головой, любуясь результатом. Ирина судорожно рылась в папке и морщилась от досады.

— Он мне уже перед самой смертью написал на какой-то салфетке последнее духовное завещание. Ах, нет, чтобы мне сразу его тогда переписать или запомнить! Там как-то так, — она запрокинула голову и зажмурилась. — Нет, все равно не вспомню! Там он как бы рассказывает мне легенду, будто бы он завел меня в такие чужедальние земли — во владение теней и шорохов, откуда я одна, без него, едва ли выберусь. Единственная возможность мне добраться до живых людей и спастись — это уходить без оглядки. Взгляд назад может погубить меня навеки. И вот я иду, иду и стараюсь не оборачиваться, а меня окликают сирены, задевают крылами химеры, хватают за руки кентавры, сам Орфей наигрывает мне на лютне, а Харон угрожает поднятым над головой веслом. Но я должна смотреть только прямо и все время прямо и никуда больше, даже по сторонам...