Николаева Олеся - Мене, текел, фарес

— На каком дворе? — насторожился Нафанаил. — Зачем на дворе?

Но Филипп только улыбнулся, не выдавая волнения, и махнул рукой, словно имея в виду что-то забавное и незначительное:

— Да отец Петр Лаврищев у нас что-то чудит!

— А священноначалие что?

— Спускает на тормозах, — бодро пояснил он.

Против этого отец Нафанаил возражать не стал, как бы это ни казалось ему своеобразным.

К тому же, когда вечером Филипп привез их в Рождественский монастырь, первый, кого увидел там отец архимандрит, был благолепный московский благочинный, лицо которого будто бы и не выражало никакого особенного смятения, и тогда он решил, что, может быть, именно так у них все тут намечено, запланировано, и просто надо служить на морозе — и все.

Но он просто не знал, что отец благочинный оказался здесь по чистой случайности — ну вроде того, что у него у самого монастыря то ли спустило колесо, то ли прорвало радиатор. И, собственно, он зашел в монастырь лишь для того, чтобы Филипп (или, хорошо, Лаврищев) ему помог. И поначалу, когда он понял, что происходит и как именно здесь собираются служить, а священники и иеродиакон на его глазах стали облачаться прямо на улице, то, конечно, чуть ли не стал ловить ледяной воздух открытым ртом. Однако вид невозмутимого и даже степенного наместника Свято-Троицкого монастыря внушил ему некое подобие спокойствия. «Будь что будет», — решил он. К тому же Филиппов отчим пригнал своих ремонтеров, и они как раз к концу службы починили машину.

Служили же вечерню с утреней. Получилось, что называется, «поскору», поскольку был как-никак лютый мороз, однако хор не подкачал — регентовал тот самый бывший послушник, который пел когда-то у отца Ерма византийские литургии, а потом ушел из монастыря «из-за бабы»... И потом отец Нафанаил (между прочим, простуженный), когда Филипп его вместе с келейником и Дионисием доставил в гостиницу и договорился об ужине, и все они уже сели за стол, вдруг — спаси его Господи — произнес: «А молитва была такой, что холода и не почувствовали».

И вот по православной Москве мгновенно пронесся слух, что общинники отца Лаврищева не пустили законного наместника с братией служить в Рождественском монастыре, служба проходила на двадцатиградусном морозе, и теперь нужно поддержать иеромонаха Филиппа... А Василий Васильевич понял этот так, что «наших бьют»: он поднял молодца с атаманом, отослал их к здешнему казачьему же атаману в Павлов Посад и вообще призвал их «кинуть клич». И они его кинули так, что уже к вечеру на следующий день во дворе Рождественского монастыря, к ужасу Филиппа, раскинулся чуть ли не целый казачий гарнизон, готовый в любую минуту ни много ни мало идти на штурм.

К счастью, храм был уже открыт — Рождественскую службу Лаврищев все-таки решил послужить. В алтаре уже хозяйничал Векселев, лаврищевцы заполняли храм, раскладывая стульчики рыболова, баулы с закуской для ночного разговленья, распространявшие соблазнительный запах, и даже надувные матрасы. Постепенно собирались и всегдашние паломники Свято-Троицкого монастыря, прослышавшие, что здесь открывается его московское подворье.

Патриарх, по свежим следам узнавший о богослужении на морозе, передал иеромонаху Филиппу свое благословение соблюдать «дух мирен» и отныне по большим праздникам и по воскресеньям служить вместе с отцом Петром, а в будни — по очереди, кто когда пожелает. И так — до тех пор, пока Лаврищев не найдет возможным окончательно перебраться в Введенскую церковь. А инцидент с богослужением под морозным небом он советовал замолчать, как бы его и не было. Чтобы не возник соблазн среди православных. Чтобы не было озлобления одних против других.

И Филипп подошел к казачьему атаману, поблагодарил его за поддержку, но сказал, что все уже уладилось и в его помощи нет никакой необходимости: пусть его ребята отправляются по домам, а ночью приходят помолиться в любую православную церковь. Казаки стали расходиться, но человек пятнадцать все же остались. Они стояли группками и никуда не собирались уходить. Отчим сказал:

— Зачем ребят обижаешь! Видишь — болеют они всей душой. Помолиться к тебе пришли.

Филипп смягчился:

— Раз помолиться, то пусть.

— Готовы за веру православную пострадать! — сказал один из них.

Филипп испугался:

— Только не здесь и не сейчас. Всему свое время. Время молиться и время умирать. Пока что первое у нас время. Может, когда-нибудь потом и второе настанет. А пока первое, первое.