Петров Александр - Путь к отцу

Вообще-то, несмотря на свое «верхнее» техническое образование, она иногда меня удивляла своей не замутненной знаниями чистотой. Как-то прискакала она с обеденного перерыва, как всегда, с часовым опозданием, и выдала шумную новость, что в магазине сантехники узнала такое чудненькое слово — «ар-ма-ту-ра»! С того обеденного перерыва этим словом она называла все таинственное и малопонятное. Например, о кадровых перемещениях в отделе она говорила, что «это несусветная чехарда, в общем, арматура какая-то».

Когда же мы вдоволь наобсуждались кандидатурой Горца, то вынесли ему единодушный вердикт: это нам не ва-ри-янт!

Да и Геннадия мне присоветовала тоже она, заботливая. О, этот Геннадий имел много чего от того идеала, который упрямо сидел в моей мечте и не давал покоя. Самое главное — это его могучий талант. Геннадий был известным в определенных кругах художником. Это давало ему деньги, свободу и хотя строго ограниченную, но все-таки — славу. Если в предыдущих мужчинах явно недоставало душевности, то в Геннадии она имелась даже с избытком.

Зарабатывал он себе на пропитание и на славу портретами того самого определенного круга людей, которые устроили всеобщее счастье в отдельно взятом коллективе избранных. Однажды я спросила, как ему удается таких малоприятных субъектов так красиво изображать на холсте. Например, вот эта физиономия на фотографии только чуть-чуть похожа на портрет, ее изображающий. Явная тупость на фото превратилась в легкую печаль, злой исподлобья взгляд — в многозначительность, а тяжелая челюсть костолома — в твердый подбородок волевого человека. В результате зверь орангутанг преобразился в нечто человекоподобное.

Автор сначала вскинул бородато-длинноволосую красивую голову с высоким лбом, потом вперил в меня свой отстраненный взор и баском пропел: «Всякий человек нам интересен, всякий человек нам дорог». Потом убавил патетику и искренне признался, что под призмой водки все люди удивительно красивы. Потом улыбнулся, как втихаря надувший в штанишки мальчуган, и признался: «Ты знаешь, так хочется славы!..»

Мы с Геннадием общались в периоды его упадков, работы и триумфа. Следовавшие за триумфом запои он от меня скрывал. Удалялся в свою деревенскую берлогу, и там, как он признавался мне, ставил спиртовые компрессы на раны, нанесенные самолюбию.

После запоев возвращался он в студию тихим, жалким и печальным. С невыносимым угарным выхлопом... В такие дни я брезгливо жалела его, и мне казалось, что мы любим и понимаем друг друга. Тогда он, охая, плелся в свой студийный запасник, вытаскивал мой недописанный портрет и сажал в кресло позировать. Пока он выписывал мою голову, у нас росли и любовь, и понимание. Потом ему понадобилось изобразить все остальное, и он потребовал, чтобы я... ну, это... обнажилась. Когда я привычно остолбенела, он бросился ко мне и стал объяснять, что иначе он не сможет «меня увидеть», что это такой прием портретной живописи…

…Погруженная с головой в думы и воспоминания, я перестала чувствовать время и пространство. В эту минуту я вдруг поняла, что сижу на работе за столом и с помощью фломастера исписываю большими буквами линейки, листы бумаги, бланки и бумажную скатерть. Буквы имели разный наклон и толщину, менялся шрифт, но складывались они в одно и то же слово — «Павел». Под конец рабочего дня «Павел» смотрел на меня отовсюду и окружал, как то облако притяжения, которое носил вокруг себя.

Пока я сидела за рабочим столом, ко мне несколько раз из-за спины подкрадывался наш начальник Сансаныч, густо вздыхал и просвистывал: «Снова влюбилась подчиненная Милка!» Подсвистывать во время разговора он начал после выпадения у него переднего зуба во время очередного кадрового стресса. Видимо, мой взгляд дальнего обзора нес так мало информации о работе и так много — о нерабочих проблемах, что Сансаныч сокрушенно усвистывал в свой остекленный закуток терзаться, как жить, чтобы наш дружный коллектив не сократили. Потому что у нашего отдела имелась только одна работа: показывать всем, что мы нужны, и без нас выжить институту невозможно. Ну ладно, что это я о ерунде...

Мой печальный опыт попыток воплощения Принца мечты в живого человека научил меня... Так чему он меня научил? А, ну да! Что все сырьевые заготовки, взятые мною в обработку, либо были ну очень сырыми, или моя обработка не доводилась до успешного увенчания. Почему-то претенденты никак не желали принимать установки на мой идеал. Казалось бы, чего проще — рассмотри, согласись и следуй намеченному мною плану. Ан нет! Эти создания никак не вписываются в то, что так просто и естественно.