Стив Тольц - Части целого

Теперь я понимаю, насколько нуждался во внимании после того, как всю жизнь оставался мелким подзаголовком крупных анонсов брата. Иначе никак не объяснить моего упрямого, импульсивного, самоубийственного решения выполнить угрозу. Двумя днями позже я давал глупые ответы на глупые вопросы в пункте записи в армию Австралии.

— Скажи мне, сынок, какой, по-твоему, для армии самый подходящий материал? — спросил меня вербовочный офицер.

— Тонкий хлопок, — предположил я. Он десять секунд смотрел на меня в упор и, не рассмеявшись, ворчливо отправил к врачу. К сожалению, на этом мое приключение и кончилось — я с треском провалился на медкомиссии. Врач изумленно окинул меня взглядом и заключил, что ему не приходилось в мирное время видеть тело в таком плохом состоянии.

Вопреки всякому здравому смыслу я болезненно принял отказ и впал в глубокую депрессию. Затем последовал период потерянного времени: три года я ходил кругами вокруг вопросов, ходивших кругами вокруг меня, но так и не нашел ответов. Занимаясь их поисками, отправлялся на прогулки. Читал. Научился искусству чтения во время ходьбы. Ложился поддеревья и сквозь вуаль листвы наблюдал, как по небу ползут облака. Проводил месяца, размышляя. Узнал больше о свойствах одиночества — было похоже, будто яйца медленно стискивала ледяная, только что из холодильника, рука. Если я и не нашел способа подлинно вписаться в мир, то прекрасно научился прятаться и с этой целью примерял на себя различные маски: скромность, изысканность, задумчивость, жизнерадостность, общительность, изменчивость — все простые, обладающие единственной основной характеристикой. Хотя в другое время пробовал более сложные варианты: угрюмость и бодрость, уязвимость в сочетании с живостью, горделивость и задумчивость. Но оставил эти опыты, поскольку они требовали слишком больших затрат на энергетическом уровне. Поверь, эксплуатация сложных масок съедает заживо.

Месяцы, пророкотав, уходили и оборачивались годами. Я продолжал скитаться и сходил с ума от бесполезности собственной жизни. Не имея дохода, жил бедняком. Собирал в пепельницах паба недокуренные бычки. Не обращал внимания, что пальцы приобрели рыжевато-ржавый цвет. Глупо пялил глаза на прохожих. Спал на улице. Спал под дождем. Спал в своей спальне. Получил ценные уроки жизни, например, что тот человек, кто сидит, в восемь раз скорее даст сигарету, чем тот, кто идет, и в двадцать восемь — чем тот, кто едет в машине, которая следует в потоке другого транспорта. Никаких вечеринок, никаких приглашений, никакого общения. Я усвоил, что отстранение дается легко. Отступление? Тоже легко. Спрятаться? Раствориться? Отделить себя от всех? Пара пустяков. Когда ты пятишься от мира, мир в той же степени пятится от тебя. Получается своеобразный тустеп: ты в паре с миром. Я не искал неприятностей, но меня убивало, что неприятности меня не находили. Бездействие вызывает у меня такое же душевное смятение, какое царит на Нью-Йоркской бирже, если рухнули рынки. Так уж я устроен. За три года со мной ничего не случилось, и это очень, очень выводило меня из себя.

Горожане стали смотреть на меня с выражением, близким к ужасу. Признаю: в те дни я являл собой странную личность — бледный, небритый, нечесаный. Однажды зимним вечером я узнал, что неофициально объявлен первым городским бездомным сумасшедшим, хотя у меня по-прежнему был дом.

А вопросы оставались, и с каждым месяцем требование ответов становилось громче и настойчивее. Я продолжал непрерывный сеанс внутреннего созерцания звезд, где звезды были моими мыслями, импульсами и поступками. Я бродил в грязи и пыли и забивал голову литературой и философией. Первый настоящий совет, как утешиться, дал мне Гарри, когда мы встречались с ним еще в тюрьме, — он познакомил меня с Ницше.

— Вот, Мартин Дин, это Фридрих Ницше, — сказал он, бросая на стол книгу. — Люди всегда недовольны теми, кто выбирает собственный стандарт жизни. И поскольку этот человек подходит к себе с высокой меркой, они ощущают себя заурядными существами, — процитировал он своего кумира.

С тех пор я проглотил много книг по философии из нашей библиотеки, и мне стало казаться, что философия — маловажный аргумент относительно вещей, о которых никто ничего не знает. К чему тратить время на неразрешимые проблемы? — думал я. Какая разница, из чего состоит душа: из гладких, круглых душевных атомов или деталей конструктора «Лего». Докопаться до истины невозможно, поэтому нечего и пытаться. И еще я обнаружил, что, не важно, гений он или нет, большинство философов, начиная с Платона, устраивали подкоп под собственную философскую систему, поскольку почти никто не желал начинать с чистого листа или терпеть неопределенность. Каждый объявлял во всеуслышание о своих предрассудках, интересе к собственной персоне и своих желаниях. И еще говорил о Боге! Боге! Боге! Самые блистательные умы строили сложные теории, а затем добавляли: «Но допустим, существует Бог, и этот Бог добрый». Зачем что-либо допускать? Для меня очевидно, что человек сотворил Бога по своему образу и подобию. У человека не хватает воображения создать Бога, совершенно отличного от себя, поэтому изображения Всевышнего эпохи Ренессанса напоминают несколько похудевшего Санта-Клауса. Юм утверждает, что человек способен только отсечь или приставить, но не придумать. Так, ангелы — люди с крыльями. А «Биг фут»[15] — существо с огромной ступней. Поэтому в наиболее «объективных» философских системах я нахожу человеческие страхи, порывы, предрассудки и устремления.