Стив Тольц - Части целого

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

I

— Я не хочу здесь умирать, — заявил отец.

— В чем дело? Тебе не нравится твоя комната? — спросил Терри.

— Комната прекрасная. В этой стране.

Мы втроем ели куриную лапшу и любовались сквозь загрязненную мегаполисом атмосферу закатом солнца. Отца, как всегда, тошнило, но он умел показать, что это реакция не на еду, а на нашу компанию.

— Мы вообще не хотим, чтобы ты умирал. Правда, Джаспер?

— Не хотим, — согласился я и, выждав целых тридцать секунд, добавил: — Во всяком случае, не теперь.

Отец вытер рукавом уголки губ.

— Я хочу умереть дома.

— Когда ты говоришь дома, то имеешь в виду…

— Австралию.

Мы с Терри со страхом переглянулись.

— Послушай, дружок, — медленно произнес дядя, — это же просто непрактично.

— Знаю. И тем не менее собираюсь домой.

Терри тяжело вздохнул и заговорил — спокойно и настойчиво, словно мягко выговаривал умственно неполноценному сыну, который столь жарко обнимал любимую кошечку, что задушил до смерти:

— Марти, ты понимаешь, что произойдет, когда твой самолет приземлится в Австралии? Тебя арестуют прямо в аэропорту. — Отец не ответил. Он знал, что будет именно так. А Терри тем временем не унимался: — Желаешь умереть в тюрьме? Добьешься, если полетишь домой.

— Нет, я не хочу умереть в тюрьме.

— Значит, решено, — обрадовался Терри. — Будешь умирать здесь.

— У меня другая идея, — заявил отец. Последние проблески надежды исчезли — я понял, что нам не светит ни мирная смерть, ни последующие семейные похороны и умеренный траур. Что бы ни надвигалось, это будет опасно, безумно и аморально и приведет меня на грань сумасшествия.

— Что ты предлагаешь, Марти?

— Мы въедем в Австралию так же тайно, как уехали из нее.

— Каким способом?

— По морю, — пояснил отец. — Я в курсе, что ты знаком с теми, кто занимается контрабандой людьми.

— Ты спятил! Разве можно рисковать жизнью только ради того, чтобы умереть в Австралии? Ты же ее ненавидишь!

— Я отдаю себе отчет, что это лицемерие мирового уровня, но мне плевать. Я соскучился по родине. Мне не хватает ее пейзажей и их запахов. Я скучаю даже по своим соотечественникам и по тому, как от них пахнет.

— Осторожнее! — предупредил я отца. — Твой последний шаг будет прямым противоречием всему, что ты думал, говорил и во что верил.

— Понимаю, — ответил он почти весело. Его это нисколько не волновало. Пришедшая в голову идея словно придала ему сил. Отец поднялся и, слегка покачиваясь, смотрел на нас, глазами призывая спорить, чтобы тут же отмести любые возражения.

— Разве не ты мне говорил, что национализм — это болезнь? — предпринял попытку я.

— И придерживаюсь того же мнения. Но как выяснилось, я заразился этой болезнью вместе со всеми другими. И теперь не вижу смысла лечиться от малого недуга в то время, как умираю от серьезного.

Что на это было ответить?

Мне требовалась помощь авторитетов большого калибра. К счастью, отец привез с собой целый чемодан книг, и я нашел необходимую цитату в изрядно потрепанном томике «Здорового общества» Фромма. Но, войдя в отцовскую спальню, обнаружил, что он в туалете, так что пришлось читать через дверь.

— Слушай, папа: «Тот, кто не освободился от оков крови и отечества, не вполне родился человеком; его способность любить и мыслить убога; он не ощущает ни себя, ни своего ближнего в его или своей человеческой реальности».

— Все это не имеет значения. Когда я умру, мои слабости умрут вместе со мной. Понимаешь? Мои слабости тоже умирают.

— «Национализм, — продолжал я, — наша форма инцеста, наше идолопоклонство, наше безумие. Патриотизм — культ… Так же как любовь к индивидууму, которая исключает других людей, — не любовь, так и любовь к своей стране, которая не является любовью к человечеству, — нелюбовь, а идолопоклонническое обожание».

— И что из того?

— Следовательно, ты не любишь человечество.

— Не очень.

— Вот ты и попался!

Отец спустил воду в унитазе и, не помыв рук, вышел из туалета.

— Ты не можешь изменить моего сознания, Джаспер. Я этого хочу. У умирающих, как бы это ни раздражало живых, умирающие желания. Мое таково: я желаю угаснуть в своей стране, где живет мой народ.

Кэролайн, подумал я. Совершенно очевидно: отец в тисках боли, которая будет преследовать его, где угодно. Он зорко следил, чтобы не наступило утешение, и его миссия в Австралию была директивой тоски, которой следовало подчиниться.