Стив Тольц - Части целого

Шесть месяцев я провел в таком состоянии. В другом мире меня купали и кормили через трубки, принудительно опустошали мой кишечник и мочевой пузырь, массировали конечности и придавали телу позы по усмотрению тех, кто обо мне заботился.

Затем произошли внезапные перемены: алеф, если это был он, неожиданно вернулся туда, где скрывался до этого, и все видения моментально исчезли. Кто знает, что за механизм управляет крышкой бочки, но она приоткрылась настолько, что внутрь хлынул поток звуков. Я очнулся — ко мне вернулся слух, но я все еще оставался слеп, нем и недвижим. Однако ко мне возвратилась способность слышать. И я различил незнакомый мужской голос — он доносился громко и ясно, слова звучали веско и пугающе:

— Да померкнут звезды рассвета ее: пусть ждет она света, и он не приходит, и да не увидит она ресниц денницы, за то, что не затворила дверей чрева матери моей и не сокрыла горести от очей моих! Для чего не умер я, выходя из утробы, и не скончался, когда вышел из чрева[8]?

Хотя я и был парализован, но почувствовал, как дрожат мои внутренние органы. Голос тем временем продолжал:

— На что страдальцу свет и жизнь огорченным душою, которые ждут смерти, и нет ее, которые вырыли бы ее охотнее, нежели клад. Обрадовались бы до восторга, восхитились бы, что нашли гроб? На что дан свет человеку, которого путь закрыт и которого Бог окружил мраком[9]?

(Позже я узнал, что голос принадлежал Патрику Аккерману, члену городского совета, который читал мне Библию от начала до конца. Как ты знаешь, Джаспер, я не верю ни в судьбу, ни в предначертание, но мне показалось интересным, что именно в тот момент, когда открылись мои уши и ко мне вернулся слух, эти слова были первое, что я услышал.)

С возвращением сознания и слуха я инстинктивно понял, что вскоре вернется зрение и я обрету способность прикоснуться к себе. То есть к жизни. Я возвращался в мир.

Но предстояла еще долгая дорога, и эта дорога была вымощена голосами. Целой их кавалькадой: старыми, обольстительными, молодыми, задорными, хриплыми, болезненными; голоса произносили слова, и эти слова складывались в сюжеты. Лишь позднее мне стало известно, что меня превратили в нечто вроде городского проекта. Кто-то из врачей предположил, что со мной нужно разговаривать, и в нашем изнывающем от безработицы заштатном городке нашлось немало тронутых альтруизмом душ — люди не знали, чем себя занять, и гуртом повалили к нашему дому. Потом я спрашивал некоторых из них, и все признались, что были уверены, что я их не слышу. Но я слышал. Более того — впитывал их слова. И не только впитывал — запоминал. Наверное, от того, что я был слеп и прикован к постели, книги, которые мне читали, отпечатывались в моей памяти. Так состоялось мое необычное образование: все, что я услышал, могу и сейчас процитировать от слова до слова.

Когда стало ясно, что умирать со дня на день я не собираюсь и могу еще долго протянуть недвижимым паралитиком, голоса стали исчезать один за другим, пока не остался единственный — голос матери. Горожане махнули на меня рукой, но мать продолжала читать. Женщина, всего лишь несколько лет назад приехавшая со своей родины и до этого не осилившая ни одной английской книги, проглатывала их сотнями. Неожиданным результатом стало то, что, насыщая мой разум понятиями, мыслями, идеями и ощущениями, она обогащалась сама. Казалось, в наши головы въезжают груженные словами автомобили и сваливают там все, что привезли. Безудержное воображение озаряло наше сознание отсветом невероятных великих свершений, несчастной любви, романтическими описаниями дальних стран, философскими идеями, мифами, историями возникновения, рассвета, угасания и исчезновения в морской пучине целых наций, приключениями воителей и священников, фермеров и чудовищ, завоевателей, девушек из баров и настолько невротических русских, что становилось тошно. Эту неохватную череду легенд мы с матерью узнавали одновременно, и писатели, философы, рассказчики и пророки становились нашими кумирами.

Лишь позднее, когда стали исследовать психику матери, я понял, что творилось в ее одиноком, неудовлетворенном мозгу, когда она читала вслух все эти удивительные книги своему лежащему без движения сыну. Что значили для нее слова, звучавшие в тишине спальни, где творение ее чрева лежало, словно окорок? Мозг разрывало болью роста, будто ее тело распяли на дыбе. Она жила в том, о чем читала. И жестокие, красивые мысли взламывали незыблемые рамки ее прежнего кругозора. Мать испытала медленную, разрушительную пытку. И когда я вспоминаю, во что она превратилась к концу своей молодости и какую пережила трагедию, то замечаю в ней восторг читателя, впервые услышавшего о смятении души и ощутившего такое же смятение в себе.