Замлелова Светлана - Посадские сказки

Наконец один из них, самый разбитной и развязный, по имени Игнашка Десницкий, подмастерье игрушечника Дамаскина Свенторжецкого, резачившего из дерева каких-то куколок-мужичков, не то лешаков, не то домовых, не то и вовсе непонятно кого, взял с прилавка один из веников и, понюхавши его с глупейшим видом, сказал:

– А почём, позвольте полюбопытствовать… в какую этта цену будут ваши букеты?

Товарищи Игнашки оживились. Кто-то хихикнул, кто-то расхохотался, и все дружно уставились на продавца. Продавец оставался недвижим. Казалось, он крепко спит.

– Тише вы, охальники! – притворно рассердился Игнашка на приятелей и для пущей убедительности хватил кого-то веником, чем только усугубил веселье. – Господин купец во сне торговлю ведёт, золото с кармана на карман пересыпает. А вы ржёте, жеребцы проклятые!.. Уж больно купец тороватый! Другого такого на всей ярмарке не сыскать.

– И товар красный, – поддакнул Игнашке кто-то из товарищей.

– И то! – согласился Игнашка. – Хороший товар сам себя хвалит…

И снова опустил нос в не успевшую ещё засохнуть берёзовую листву.

– Что ты, Игнашка, товар-то даром мусолишь? – подначил балагура не то кто-то из приятелей, не то из начинавших собираться зевак. – Купи – распотрошишь не то.

– А и купил бы! – запричитал Игнашка. – Боюсь товар заветный. А на завет-то ведь и цены нет!

– Дёшев хрен, да чёрта ль в ем, – точно в ответ Игнашке отозвалась хохтевская кухарка Меланья, подошедшая на шум полюбопытствовать и уже крутившая в руках второй веник.

– Купи, Мелаша! – обрадовался Игнашка. – Я те свой уступлю. Хозяйке на аменины поднесёшь!

– Я-от те уступлю! – огрызнулась Меланья.

Толпа загоготала. Но внезапно все смолкли, и необычно тихо для ярмарки вдруг сделалось на этом пятачке протяжённой Монастырской площади. Да и было отчего смолкнуть.

Грузная Меланья, собравшаяся, было, хватить Игнашку веником, как-то неловко повернулась и висевшей на согнутой руке корзиной сотрясла шалаш. Следом за тем все увидели, как дремавший на ящике купец, точно деревянный болван, рухнул наземь. Да так и остался лежать недвижим. Картуз покатился с его головы, и слева, чуть повыше затылка в окружении каймы слипшихся почерневших волос обнажилась глубокая расщелина. И смотрел из расщелины белый островерхий костяной осколок.

Меланья проследила за остановившимися вдруг взглядами толпы, обернулась к шалашу и в ту же секунду заголосила, перекрывая ярмарочный шум.

Ярмарка всколыхнулась. Старухи с котомками, молодицы с корзинами, собаки с воздетыми как боевые знамёна хвостами, купцы, оставившие свои лавки на попечение мальчишек или приказчиков – всё это пёстрым и шумным потоком потекло вниз на подол. Все лица и даже морды у собак искажены были одной и той же гримасой, выражавшей смесь испуга, озабоченности и предвкушения чего-то приятного.

Ничего похожего не случалось ещё под стенами обители. В престольный праздник, на ярмарке, почитай, в самом монастыре – убийство…

Собравшаяся на подоле и пришедшая в себя после первого потрясения толпа пустилась в рассуждения:

– …Гляньте, братцы… В башке-то дыра, а крови нигде нет… Ну ни кровиночки!..

– …Святители! Вот горемычный…

– …Ясное дело! Его сюда уж закоченевшего принесли!

– …Никак ночью! Чтоб не видал никто…

– …А кто ж таков будет? Жена-то есть у него? Деточки?..

– …Должно пришлый – не местный…

– Да ведь это ж.., – робко начал Модест Шокотов, тот самый сторож Вознесенской церкви, что на семьдесят рублей в год содержал больную жену и тёщу, не отличавшуюся благонравием. Потрясённый своим открытием, он даже протиснулся вперёд. – Да ведь это ж, братцы… Поратов!..

– И то! – признав и оттого испугавшись пуще, недоумевая, что не догадались раньше, отозвались в толпе.

В самом деле, все, кто был вчера в трактире Задериха, что в Кокуевой слободе, видели сегодняшнего мертвеца живым и невредимым. Настоящего имени его никто не знал. Поратовым же назвал его Модест Шокотов единственное потому, что и без того странную речь свою незнакомец щедро разбавлял словечком «порато», смысл которого, пробившись в какой-то момент сквозь толщу наговоренного, обозначился как «очень».

В начале седьмого в Задериху вошёл человек с новенькими юфтевыми сапогами подмышкой. Судя по костюму, был он мещанином или небогатым купцом. Усевшись за свободный и липкий, по обыкновению, стол и пристроив рядом с собой на лавке сапоги, человек первым делом объявил подскочившему половому: