Иртенина Наталья: Нестор-летописец

– Я напомню тебе, – после короткого молчания сказал боярин. – Незадолго до того мятежа ты урядил двух холопов на убийство новгородского епископа. А потом и этих рабов нашли мертвыми. Немногим позднее ты убил на капище Лысой горы отрока, сына боярина князя Всеволода.

– Пустые слова, воевода, – глухо молвил Полихроний. – Я никого не подряжал и не убивал.

– Слова не пусты. У меня есть послух. Он слышал своими ушами и видел своими глазами. От него я и знаю о твоем душегубстве, комит.

– Знаешь? – Исаврянин хрипло рассмеялся. – Тогда почему не трубишь об этом перед князем, епископами и боярами? Почему не потребовал суда, на который привел бы своего послуха? Вместо этого подослал ко мне пьяных кметей, спрятал в подклети и пришел выпытывать у меня. Нет у тебя, боярин, никакого послуха. И чего ты хочешь от меня, не знаю.

– Я тоже не знаю, чего хочешь ты, Левкий Полихроний, – невозмутимо проговорил Янь Вышатич, – и для чего ты делаешь то, что делаешь. Знаю лишь, что иные ромеи не любят Русь и опасаются ее силы… Уверен, что и та грамота, за которую так ухватился князь Святослав, та, из-за которой он прогнал брата из Киева, изготовлена тобой.

– Может, и Всеслава полоцкого я посадил на киевский стол? – тонко, с извивом губ, усмехнулся Левкий. – Может, и половцев я навел на Русь? А может, солнце встает над твоей землей по мановению моей руки?

– Ты не Господь Бог, комит. – Янь Вышатич цепко и сумрачно смотрел на пленника. – Но и ты кое что можешь. Грамоту тебе не составило труда написать и переслать через третьи руки в Чернигов. Я расспрашивал боярина Твердилу, кто дал ему это письмо. Он знает лишь, что она пришла с митрополичьего двора, от человека, не пожелавшего назвать свое имя. Мои отроки по описанию искали среди софийской сотни дружинника, который доставил грамоту Твердиле. Но не нашли. Я знаю больше, чем Твердила, поэтому ты здесь, Левкий Полихроний.

– Если я помог Святославу стать великим князем киевским, веди меня к нему, – грубо, с вызовом потребовал Левкий. – Он наградит меня и пожалует новым чином.

– Я этого не сделаю, – с внезапной мягкостью сказал воевода. – Я хочу, чтобы тебя, комит, больше не было на Руси.

– Убьешь?

– Без суда не могу. И на суд тебя отдать не могу – вывернешься. Послух мой не от мира сего, на тебя говорить не станет. Остается одно.

– Что? – спросил Левкий, невольно подавшись вперед.

Боярин подумал.

– Пока сядешь у меня в яме. Потом решу, как с тобой быть. Или в Корсуне продать жидам… ведь ты, думаю, не христианин?.. Или будешь гнить в яме, пока Господь не приберет твою душу.

Подвижное, как у многих ромеев, лицо Левкия закаменело. Такой участи для себя он никогда и представить не мог. Сидеть в грязной вонючей яме, которую здесь называют тюрьмой, и дышать испражнениями – ему, некогда шагавшему по поливной глазури каменных полов императорского Палатия! Посвященному в тайны жизни и смерти, удостоенному видимого знака от истинного владыки мира!

– Лучше убей сразу, – с ненавистью сказал он.

– Нет.

Боярин встал. Отрок быстро убрал скамью.

– Я выберусь из твоей ямы, и тогда ты пожалеешь, что не убил меня!

– Поруб будет готов к утру.

Янь Вышатич вышел из клети, отрок запер дверь. Левкий до крови изжевал губу и с полустоном, полувоем опустился на пол.

25.

Утро наступило слишком быстро. Комит не сомкнул глаз, поджидая его. Трое кметей, в их числе бритый, с соломенным клоком волос, вытащили пленника из подклети. Не развязав рук, повели по лестнице, потом сенями, мимо челядни и поварни, к черному крыльцу терема.

Хоромы боярина, вместе с князем обосновавшегося в Киеве, недавно отстроили. Пахло струганым деревом, сосновой смолой, болотным мхом, которым конопатили щели, необжитостью. В просторном дворе, огороженном частоколом, с рассвета стучали плотники – рубили, тесали, вколачивали. Ставили молодечную для боярских отроков, ремесленные и кладовые клети, житные амбары, в которых ямы скоро наполнятся новым зерном. Везде лежали бревна, доски, земля усыпана стружкой, ошметками пеньки и прочим сором.

Левкия повели мимо низкого венца клети, к задним воротам двора. В углу частокола из земли поднимался приземистый сруб, открытый сверху, с узкой щелью меж двух бревен. Оставалось спустить узника в яму и намертво заколотить верх – дверь в порубе предусматривалась нечасто. Наготове стояли с топором и молотками два плотника, лежали распиленные вдоль бревна.

Бритый кметь наутро оказался неразговорчив, словно проглотил ночью язык. Двое других были моложе, но так же зорко следили за каждым движением пленника.