Петров Александр - Царский телохранитель

А в Криуше Дуня, схватив на руки младшую Тонечку, сошла с коляски и чужим голосом сказала:

– Ты, отец, поезжай в город, а я тут у тетки поживу. Как сделаю дело одно, так и вернусь к тебе. – И ушла.

В городе набились в комнатку к сыну Тимоше. Тот выучился на техника и стал начальником на заводе – мастером, при галстуке и портфеле. Там же устроил мужа Екатерины, помощником кузнеца в горячий цех. Иван уединился со старшим сыном, прикрыл за собой дверь, оглянулся и достал из внутренних карманчиков старенькой жилетки шесть крохотных мешочков с золотыми царскими червонцами: «Вот, Тимоша, всё что осталось от былого достатка, ты уж сам распорядись этим как нужно, по-городскому». Наутро Тимофей надел галстук, пиджак, взял с собой отца и устроил его дворником – домкому весьма приглянулись гвардейский рост, густая борода и сильный голос Ивана. А председателю пришлись по вкусу – пять золотых империалов, которые весьма охотно берут в Торгсине в обмен на буржуйские товары. Так и Иван стал маленьким начальником и даже получил служебную комнату с чуланом, и стало им просторней.

А в это время Дуня, оставив тётке крохотную Тонечку, поехала в Москву. Ей тетя Матрёна сказала, что есть там такая всенародная приёмная, в которой сам всесоюзный староста Калинин принимает прошения и жалобы у населения. Дуня сняла койку в старом доходном доме и каждое утро захаживала в Филиппов храм на Арбате, ползала там на коленях перед иконами, а потом уже шла на Воздвиженку стоять в очереди в приемную. Как говорится в Писании: «Стучите и откроется вам» – так именно чудесным образом открылась для Дуни дверь приемной Калинина и она сумела доказать его помощнику по фамилии Анискин, что жили они небогато, имели семерых детей, помогали как могли новой власти зерном и лошадьми, а посему раскулачили их незаконно. Видно, такого рода жалобы сыпались на всесоюзного старосту тысячами, видно надоели ему и его помощникам эти горластые слезливые бабы, только приказал бородатый выдвиженец из сельских учителей Анискин сухонькой секретарше с цигаркой в зубах отпечатать Дуне справку с печатью о реабилитации.

С видом победителя вернулась Дуня в семью. Иван уже служил дворником, следил за порядком, носил кожаный фартук с бляхой, наводя страх на хулиганов и пропойцев. Поглядела Дуня на две комнатки в доме на берегу реки, набитом шестью детьми и четырьмя взрослыми и решительно сказала:

– Давай, отец, домой возвращаться. Нам теперь комбеды обязаны вернуть дом со скарбом.

– Нет, жена, – сказал Иван, опустив глаза. – Не вернусь я в село, где меня ограбили. Не вернусь туда, где за меня никто не заступился.

– Ну вот что! Тогда я беру Тонечку, Гришку со Стасиком и возвращаюсь!

– Как хочешь, – сказал Иван. – Только вперёд спроси у детей, захотят ли они?

Ну, трехлетнюю Тоню и спрашивать не пришлось. Гриша прижался к отцу и наотрез отказался ехать. А Стас вдруг исчез! Пропали его пальто и школьный портфельчик, подаренный Иваном с расчетом на техникум. Нашли записку, начёрканную карандашом на листочке из тетради, хоть второпях, да без ошибок: «Спасибо за всё, теперь я сам жить буду».

– Что, отец, довел моего сына до бегства из дома! – крикнула в сердцах Дуня и чуть не вприпрыжку выбежала из тесной комнатки.

Так она вернулась в Верякушу. Их двухэтажный дом уже заняли под сельсовет и правление колхоза и, конечно, Евдокии не отдали. Но зато предложили вступить в колхоз и выделили им бывшую избу-развалюху Шурки Рябого – хоть что-то!

Ох, и зверствовали «комбеды», ох, и лютовали!.. Обирали односельчан до нитки. Скотинку и даже птицу в колхоз «реквизировали» – и пошли там средь животинок без должного присмотра болезни да мор. Из году в год неурожаи терзали, земля будто отказывалась носить на себе новую власть и кормить изуверов. Народ помирал с голоду. В лес на охоту, по грибы и на речку за рыбой – не смей! – там кордоны лесничьи стоят и чуть сунешься, стреляют. Ружья у селян все до одного отобрали... Да что там! Голодных детишек за подобранный колосок пшеницы вместе с родичами в каторгу на подводах увозили. Из трех тысяч зажиточных селян, живших до революции в Верякуше, осталось к 1937 году меньше пятисот, да и те хуже нищих и рабов, тряслись от холоду, голоду и страха. Вот тебе и народная власть!..

А потом приехал в гости средний сын Василий, рассказал, что работает директором в сельской школе на берегу моря, у него большой дом с бахчой. Евдокия с Тоней уплетали дыню, закусывали воблой, расчесывали в кровь головы вшивые и уж не верили, что можно жить лучше, сытно и чисто… А слова Васины принимали за сказку, красивую, но несбыточную. Так что забрал он мать с сестричкой и увез прочь из Верякуши. А потом они еще дважды переезжали, пока не осели в нашем городе.