Сергей Ильин: Конспект романа

Летом прошлого 1999 года я привез Настасью в Дубну, чтобы показать ей вторую мою духовную родину. Когда мы подходили к забору, из-за которого хорошо видна Лаборатория теоретической физики с летней верандой, на коей я выпил не одну цистерну кофе, из проходной, пробитой во все еще украшенном колючей проволокой монументальном заборе, вышла Вика. “Здравствуй, Вика”, — сказал я. Она не ответила — лишь дернулась и ускорила шаг. “Похоже, она не очень тебя любит”, — заметила Настя, которой я минуты за две до того поведал нашу историю. Что верно, то верно — да и за что ей любить человека, оставившего ее с даже и не годовалой еще дочкой? Впрочем, как любит повторять один близко мне знакомый мудрец, сожалеть надлежит только о несодеянном.

Польша, Россия: Туркельтаубы, Шкотты

Вот тут-то самый роман и начинается.

Нусин Мошелевич Туркельтауб, Ленкин отец, родился в 1915 году в польском городе Любеке в большой еврейской семье. Окончил, репетиторствуя, как Василий Наумович, гимназию, поступил на химический факультет Варшавского университета. Всю свою жизнь он помнил, что когда в университетскую аудиторию входил студент-поляк, евреям надлежало вставать. Когда входил следующий — вставать же. И так далее, сколько бы их ни вошло. Это и, верно, многое иное сделало его человеком левых убеждений, в Польше Пилсудского и его наследователей отнюдь не приветствовавшихся. Нусин Мошелевич едва ли не возглавлял подпольную организацию молодых университетских коммунистов. В двадцать с небольшим он женился на девушке, разделявшей его взгляды, — уже по тому одному они не венчались. Жена знала его лишь по подпольной кличке: “Болек”. Как и он ее: “Дуся”. Денег на учебу не хватало, но Дуся ухитрялась что-то подрабатывать и помогала ему. В 39-м, после очередного раздела Польши, они перебрались во Львов, где Болек продолжил учебу в одном со Станиславом Лемом университете.

В июне 41-го Львов разбомбила немецкая авиация. Разрушенными оказались оба общежития — и то, в котором жил Болек, и то, в котором жила Дуся. Каждый из них, не найдя и оплакав друг дружку, отправился своим путем — Болек в Россию, где он обратился в Александра Матвеевича, а Дуся домой, в Варшаву. Он вступил в Красную армию, но по причине буржуазности происхождения был из нее демобилизован в сентябре 1941 года. Повторю еще раз: его демобилизовали в сентябре 1941 года. И отправили доучиваться, не то работать в Саратов, где перед тем было открыто месторождение нефти и газа и имелась нужда в химиках. Дуся же, пробираясь домой, попала в дом какого-то ксендза, который, поняв уже, что ждет в Польше евреев, снабдил ее документами своей незадолго до того умершей прихожанки, чистокровной польки Каролины Шкотт, несколько старшей Дуси годами. Пани Каролина и поныне сбивается, не без определенной доли лукавства, впрочем, сообщая свой возраст. С этими документами она пришла в Варшаву и прожила в ней всю войну. Ходила с большой корзиной, наполненной буханками и бутылками с молоком, торговать в варшавское гетто и выносила в этой корзинке еврейских детей, которые потом пристраивались по польским семьям. Служила прислугой в доме родившегося в Самаре и успевшего еще в двадцатых посидеть в казахстанских лагерях музыканта — дирижера духового оркестра пана, опять-таки, Болека (я познакомился с ним, уже 90-летним, в 88-м году в Варшаве, в квартирке пани Каролины на Новом Святе — наискосок, через улицу, жил когда-то Мицкевич, а чуть дальше стоял дом, на втором этаже которого квартировал в молодости столь любимый Обориным Шопен; из окон этой квартиры жандармы, обыскивавшие ее после бегства Шопена во Францию, будучи в раздражении, выбросили на мостовую Нового Свята шопеновский рояль, — интересно, собрал ли его кто-нибудь и где он теперь? — так вот, девяностолетний с хвостиком пан Болек в день нашего знакомства пешком залез к пани Каролине на третий этаж и через полчаса, кое-как отдышавшись, принялся травить не вполне пристойные анекдоты. Дирижировать он к тому времени уже не дирижировал, но аранжировки на заказ еще делал). В подвале у пана всю войну просидело некоторое количество еврейских детей, если не семей, и когда в дом его приходили с проверкой немецкие патрули, дочери пана Болека садились за рояль и принимались громко играть популярную у арийских воинов музыку, какую-нибудь “Лили Марлен”, — на случай, если из подвала вдруг донесутся смертельно опасные звуки.

Послевоенная жизнь Каролины сложилась несчастливо. Второй ее муж вскоре оказался все в тех же казахстанских лагерях, поскольку во время войны он состоял в Армии Крайовой, набиравшейся, как известно, исключительно из агентов если не МИ-5, то уж определенно “Би-би-си”. Из заключения он вышел человеком изломанным и в один прекрасный день исчез, обнаружившись, спустя долгое время, во Франции, где у него образовалась новая семья. Какое-то время Каролину таскали в органы и так допекли, что ей даже пришлось запустить, на манер Лютера, чернильницей в следователя. Она вырастила двух дочерей — одна, Эвуня, стала адвокатом, другая, Марыся, ученым-ядерщиком с международным именем, — сейчас Каролина растит правнука. Муж ее под самый конец жизни вернулся в Польшу — умирать, и Каролина после долгих уговоров дочерей пришла к нему в больницу, и они помирились. Когда мы с Ленкой гостили у нее в 88-м, а то было еще время диктатуры Ярузельского, она с гордостью показала нам стоявший в прихожей здоровенный шкаф, битком набитый изданиями “Солидарности”. К тому времени муж Марыси, работавший, как и она, в Варшавском университете, успел посидеть за связь с “Солидарностью” в тюрьме. Сама же Марыся, пока он сидел, собирала по университету подписи в его защиту.