Сергей Ильин: Конспект романа

Бабушку же я помню. У меня сохранилась давняя ее фотография. На обороте типографским способом напечатано: “Почтовая карточка. Художественная Фотографiя I. М. Якобсонъ, Казань, Воскресенская ул., д. Алкина. Золотая медаль 1909 г.”. А от руки написано: “8/VII -1912 г. Сенвеловка (?) на Каме. Не поминайте лихомъ”. Расчесанные на прямой пробор, забранные назад волосы. Руки, сцепленные за спиной, широкий лоб, прямой, строгий взгляд темных глаз, решительная складка рта. Серая сборчатая блузка со стоячим белым воротничком, темная юбка. Удивительной нежности очертания лица. “Нету в мире царицы краше польской девицы”. На другой фотографии, недавно присланной мне по электронной почте племянником Пашкой, она снята с мужем и двумя детьми — с моей мамой, удивительно похожей на юную бабушку (как сейчас похожа на них обеих моя дочь Настя, хоть она и каштанова и сероглаза). Здесь бабушка такая, какой я ее помню — сухощавая, прямая — но прическа, рот (теперь чуть улыбающийся) и глаза (теперь измученные) остались все теми же.

Когда ее не стало, мне было года четыре. Она жила в старом доходном доме на Вольской, потом Братиславской, а нынче, когда Саратов разбратался с побратимом, опять Вольской улице, в большой коммунальной квартире, где я часто бывал совсем маленьким — с лепными, очень высокими потолками и, соответственно, окнами. Окна-то бабушку и погубили. Надумав их вымыть, она поставила одну на другую три табуретки, упала с них и, сильно разбившись, к ночи умерла. В ту ночь я вдруг проснулся (собственно, со мной это случалось нередко — то снился мне крокодил, подбирающийся ко мне по торцевой мостовой Астраханской улицы, и я, обнаружив, что не способен сдвинуться с места, просыпался в холодном поту; то являлась собака, листавшая толстенный фолиант и в миг пробуждения улетавшая вместе с ним в потолок) в нашем деревянном домишке с открытыми по летнему времени окнами, обошел квартиру (две комнатки и кухня), никого не нашел, удивился, испугался, поплакал немного и заснул. Утром мама сказала мне, что случилось.

Саратов: Штромбергеры

И по этой части сведения мои обилием не отличаются. Выспросить что-либо у первой моей жены Вики мне навряд ли удастся — мы с ней в ссоре без малого уж двадцать пять лет, в чем виноват исключительно я. Но кое-что я рассказать все-таки могу. Отец моего первого тестя, Льва Викторовича Штромбергера, был в тридцатых министром Немреспублики и после ее ликвидации сгинул в сибирских лагерях (уже в конце семидесятых известный советский писатель Григорий Иванович Коновалов, принимавший в этой ликвидации деятельное участие, рассказывал при мне у костра на одном из волжских островов, как она происходила: “Большевицкие жмурки, — грассируя, подытожил его рассказ Володя Глейзер, сам приходящийся не так чтобы очень далеким родственником не больше, не меньше как Ягоде, — игра продолжается, пока все не зажмурятся”). Лев Викторович был в молодые годы тем, что теперь называется “плейбой”, — у него имелась собственная яхта. Я познакомился с ним в 66-м, после того, как поступил на физический факультет Саратовского университета. Всех выдержавших вступительные экзамены немедля приспособили исполнять разные необходимые для университета работы, это называлось “трудовой семестр”. Вот и я в обществе еще двух-трех новоиспеченных студентов рыл капонир для какой-то вакуумной установки и обкладывал его кирпичами. Происходило это в Лаборатории вакуумной физики, которой как раз и командовал Лев Викторович. Надо отдать ему должное, гидролизного спирта он для нас не жалел, наливал по полной. Надо отдать должное и нашей новейшей истории — подрастающее поколение избавлено ею от знакомства с этой омерзительной жидкостью.

Мать Льва Викторовича умерла очень рано, воспитанием мальчика занималась ее сестра Мария, микробиолог по специальности, участвовавшая в чумных экспедициях в Монголию и Казахстан, — был в Саратове (да, верно, и поныне есть) такой научно-исследовательский институт “Микроб”, стоявший совсем невдалеке от нашего дома. Я ее помню уже доктором наук, профессором Саратовского университета. В юности Лев Викторович был влюблен в Олю Золотареву, ставшую через многие годы второй моей тещей. Согласно семейным преданиям, она в 41-м отмолила его в “органах”, выдав за своего жениха, — наполовину немец по происхождению, он подлежал высылке. Влюбленность, закончившаяся ничем (Ольга Васильевна вышла за другого), кажется, сохранилась надолго, но в эти материи я вдаваться не стану, чтобы не нагрешить домыслами. Дружба же сохранилась на всю жизнь, что много позже и вышло мне боком. Собственно, и с Ленкой-то меня познакомила его дочь, Вика, первая моя жена, предварив знакомство словами о том, что Ленка — самый плохой человек, какого она, Вика, знает. На фотографии, ныне глядящей на меня из-за стекла книжной полки, две эти девочки сняты бок о бок в сосновом лесу, невдалеке от теперь уже нашей, теперь уже принадлежащей нашим, выросшим на ней, детям, дачи под Гжелью. Ленке на этом снимке лет десять-одиннадцать. Вике, в ту пору ученице все той же саратовской 19-й школы, — тринадцать-четырнадцать. Тогда они еще дружили, наверное. Охлаждение (одностороннее, впрочем) наступило года через три, когда четырнадцатилетняя Ленка, отбиваясь по телефону от более чем взрослых и не очень взрослых поклонников, попутно успевала объяснять гостившей в Москве Вике, что в “Эстетике” Гегеля (которую Ленка, подобно юному Искандеру, обчитывала вокруг стихотворных цитат) сказано вовсе не то, что она, Вика, думает; что “Доктор Фаустус”, опять-таки, написан совсем о другом и что никакого такого сверхъестественного туше у Галины Николаевой, которую Вика слушала на пластинках, а Ленка живьем, нет и никогда не было. Ну и так далее. Сочетание телефонного воркования с изложением крайних мнений, размашистой чувственной жизни этой малолетки с ее, скорее внешним, интеллектуальным превосходством, видимо, и поселило в душе Вики, девушки строгой в том смысле, какой Юрий Олеша вложил в название своего “Строгого юноши”, устойчивое неприятие моей будущей, нынешней и теперь уже вечной, насколько эта самая вечность нам суждена, жены. Думаю, впрочем, что лучшей рекомендации — в смысле возбуждения интереса — Вика мне тогда дать не могла. А за двадцать пять прожитых с Ленкой лет я успел понять, что она — лучший человек, какого я когда-либо знал.