Сергей Ильин - Моя жизнь с Набоковым

Ксерокс оставался тогда еще опасным раритетом. Я просидел в редакции часа два или три, выписывая “замечания”. Вышел я оттуда уже в середине восьмого часа вечера. Темно, холодно, разгар борьбы с предположительными алкоголиками. Я бежал по городу от гастронома к гастроному, все они тогда закрывались в восемь, в девять, все яснее осознавая, что ничего мне не светит — ни в смысле выпить, ни в каких-либо иных. Так и добежал до друзей, у которых нашелся спирт.

Месяц спустя из Ленинграда вернулся текст перевода — без каких бы то ни было сопроводительных слов. А в следующем феврале “Волга” напечатала роман “Король, дама, валет” с припиской: “Публикация...” — дальше стояла фамилия ленинградского набоковеда.

За творчеством его я с той поры внимательно слежу. Однажды он порадовал меня фразой, сопровождавшей опубликованную им набоковскую библиографию: “За некоторым исключением все его английские книги им самим переведены на русский язык, а русские на английский”. Набоков так никогда бы не написал.

Впрочем, проистекла из всего этого и прямая польза для меня — я снова перечитал русского Набокова, выписывая слова и фразы, казавшиеся мне необщеупотребительными, и завелась у меня в компьютере картотека в полторы тысячи с лишком карточек. Так что позже, когда в издательстве “Северо-Запад” пошла настоящая работа с настоящим редактором, мне уже было на что опереться.

“Северо-Запад”

Весной 90-го или 91-го года мне позвонил из Ленинграда (или уже Петербурга?) назвавшийся Александром Клавдиевичем Кононовым, сотрудником издательства “Северо-Запад”, человек и осторожно поинтересовался, не доводилось ли мне переводить Набокова. “Был грех”. Так это мой перевод в “Урале”? “Мой”. А вот скажите, был еще один такой вариант перевода этого же романа и там к нему кое-что добавлено было, так вот... “Шекспироведческое” послесловие, подписанное доктором Чарльзом Кинботом? Да, это я дурака валял”. А предисловие к “Пнину”? “То же самое”. А еще вы Набокова переводили? “Да, почитай, всего уже перевел, кроме “Ады”, которой сейчас и занимаюсь”. Ага. На этом проверка закончилась.

Тут придется сделать отступление. Законченные переводы копировал на ксероксе в количестве четырех-пяти экземпляров один мой приятель. По причинам, указанным в начале этого сочинения, фамилия переводчика в них не значилась. Три первых переведенных романа попали в Ленинград, а когда вернулись, оказалось, что часть страниц заменена фотокопиями. Ну, понятно.

Как выяснилось при близком знакомстве с Сашей Кононовым, который как раз сейчас завершает, по его выражению, “строительство монумента Сергея Борисовича” — издание пятитомного переводного Набокова, в коем переводы всей беллетристики, написанной по-английски, кроме “Лолиты”, сделаны мною, — копии тех трех переводов попали к Саше в руки году в 86-м. Он тогда возглавлял издательство “Бедный Йорик” и выпустил их тиражом в четыре экземпляра — больше издательская “Эрика” не брала. Став же одним из основателей “Северо-Запада”, он принялся меня разыскивать — затея, при незнании фамилии разыскиваемого, сложноватая. В конце концов Саша пришел к выводу, что я, скорее всего, уже года два как изображаю профессора Пнина в каком-нибудь американском университете. Тут-то ему и подвернулся “Урал”.

Придется сделать еще одно отступление, уж больно набоковский получился поворот. В 68-м году власти предержащие, напуганные, как я теперь понимаю, происходившим в Чехословакии, Франции и США, спустили в вузы директиву относительно организации досуга студентов. Придумано было следующее: используя ресурсы университетских и институтских “Клубов культуры”, а также столовых, учредить повсеместно “Студенческие кафе”, то есть такие заведения, в которых склонное к буйствам студенчество сможет, сходясь не чаще раза в неделю, отдыхать как ему Бог на душу положит, даже и распивая в умеренных количествах алкогольные напитки — все это, разумеется, под призором парткома, профкома и комитета комсомола. В числе пяти или шести человек, сочинявших такое кафе в нашем университете, оказался и я. Мы снимали посвященные этому процессу комедии (у Витьки была 8-миллиметровая кинокамера и даже монтажный столик), поставили дошедшую до нас в виде голого либретто оперу “Дубинушка”, в коей я исполнил все основные партии, и, разумеется, потребляли упомянутые напитки, а именно местной выделки портвейн, который тогда продавался в Саратове трехлитровыми банками. За “Дубинушку” нас, кстати сказать, потянули в партком. Мы в ней пели один хор на мотив “Марсельезы”, и уже в парткомовском предбаннике я провел с исполнителями краткий инструктаж — “Марсельеза” де была не наша, родная, а французская, разницу можем напеть. Витька, услышав меня, сильно удивился и объявил, что он вообще-то пел на мотив песни “Я — Земля, я своих призываю питомцев”. Дяденьки из парткома оказались людьми благодушными, хоть и тоже немузыкальными. Нас пожурили за неуважительное использование “Варшавянки” и отпустили с миром. Видать, директива еще не выдохлась. В общем, развлечений нам хватило на целый год. Да, а название для нашего кафе придумал я: “Бедный Йорик”.