Сергей Ильин - Моя жизнь с Набоковым

Сергей Ильин

Моя жизнь с Набоковым

Сегодня, 18.XII.1998

Сегодня, 18.XII.1998 года, мне исполнилось пятьдесят лет. Пожалуй, можно подвести кое-какие итоги. Не окончательные, надеюсь.

Далее коротко изложена история человека (моя), жизнь которого неуследимыми шагами меняется, и, как в конечном счете оказывается, изменяется кардинально, вследствие случайной встречи с великим писателем, а точнее сказать, с его сочинениями. Случайной или не случайной — это вопрос личной оценки происшедшего. Человек, настроенный более или менее мистически, а такие имеются среди моих знакомых, сказал бы — да уже и сказал, и не раз, — что тут сыграло роль некое предопределение. Я же предпочитаю использовать слово “предрасположенность”.

То, что я расскажу, может оказаться не всегда верным в деталях, потому как не все же можно запомнить в точности, что-то со временем смазывается, что-то приобретает черты романические, но, думаю, рассказанное будет в основном правдивым.

И вот еще что. С самого начала я должен был решить для себя — называть ли мне все имена подряд или не называть никаких, что неудобно технически, или одни назвать, а другие оставить втуне. Я решил так: людей, к которым у меня есть претензии, а их подавляющее меньшинство, я называть не стану, а прочих — отчего же? Люди хорошие, и лишний раз помянуть их будет приятно.

То же, примерно, и с датами. Последовательность событий я худо-бедно помню, а вот даты — очень приблизительно. Так что, если в чем совру, прошу у всех прощения.

Имя: Набоков

Когда я его услышал впервые, сказать теперь трудно. В памяти застряли два обстоятельства — какое из них шло первым, не помню, так что последующая нумерация чисто условна.

Первое. В 70-е годы обыденное чтение наше в значительной степени состояло из фантастики и детективов. Приметную роль играли в его потоке приятно увесистые тома, выходившие, кажется, в издательстве “Прогресс”, в серии “Современный зарубежный детектив” или что-то в этом роде. Так вот, в одном из томов, а именно в “Современном румынском детективе”, напечатан был роман, в коем расследовалось убийство некоего господина свободной профессии, адвоката, что ли, совершенное на его же собственной “вилле”. Следователь, исчерпывающая характеристика которого содержится в одной из песен Высоцкого — “чекист, майор разведки и прекрасный семьянин”, пришедши на место преступления, обнаруживает на столе в гостиной “Опасные связи” и “Лолиту”. Последнюю он брезгливо перелистывает. Дело ясное — здесь развращали девиц, малолетних и не очень. Кажется, фамилия автора второго из сомнительных сочинений не называлась, но мне она к тому времени была уже известна. (Детектив этот запомнился еще тем, что следователь, затребовав справку о рядовой бухарестской домашней хозяйке, через десять минут получал из архива ее личное дело листов в семьсот.)

Второе. В родном моем Саратове имелся один-единственный букинистический магазин, вокруг которого толклись лица еще одной свободной профессии — книжные жучки. Никакого самиздата там, во всяком случае на виду, в заводе не было, но уже после того, как я в 70-м году укатил студентом четвертого курса физического факультета завершать высшее образование в Дубну, случилась в Саратове громкая история — местные майоры разведки изловили на этом пятачке трех-четырех лиходеев, торговавших из-под полы все той же соблазнительной книжонкой, несколько экземпляров которой означенные безобразники откопировали в нашей университетской библиотеке. (О библиотеке стоит сказать особо. Посвятим ей следующую главу.) Самая главная из двух саратовских газет, “Коммунист”, разразилась по этому поводу статьей, а вернее, тем, что на журналистском жаргоне носило, а может, и поныне носит пыточное название “подвал” — нечто в жанре “К позорному столбу”. Года три-четыре негодяи, конечно, получили.

Так что имя Набокова стояло у меня в сознании в одном ряду с запретными, известными мне лишь по разговорам родителей да по сварливым статьям “Литературной газеты” именами Живаго и Солженицына. Надо сказать, что человеком я к тому времени был уже довольно начитанным — в мере, в какой оная начитанность допускалась властями предержащими, — но при этом безнадежно советским. Не думаю, что формула “Пастернака я не знаю, но одобрить не могу” была мне стихийно близка, однако и претензий никаких я к советской власти не имел, напротив, одобрял всемерно.