Сергей Ильин: Порядок слов

Оригинал: “...to borrow, and to borrow, and to borrow”.

(Перевожу дословно: “...одалживать, одалживать и одалживать”)

Перевод: “...буду жить долгами, как жил его отец, по словам поэта”

В английском тексте – издевательская переделка восклицания Макбета (“To-morrow, and to-morrow, and to-morrow...” – “Завтра, завтра, завтра...”). В переводе, как сам понимаешь, переиначена строка из первой главы “Онегина”. Любой редактор, сколь бы ни был он либерален, костьми бы лег, но такого не допустил. Этого переводчика спасло лишь то, что он был одновременно и автором переводимого текста – книги, называемой “Лолита”.

Кстати сказать, когда доходило до теоретизирования на темы перевода, этот же автор ратовал практически за подстрочник, уверяя, что истинным можно считать только буквальный перевод: “Скончавшийся под пыткой автор и обманутый читатель – вот неизбежный итог претендующих на художественность переложений. Единственная цель и оправдание перевода – дать наиболее точные из возможных сведения, а для этого годен лишь буквальный перевод, причем с комментарием”. А дальнейшее, полагал он, дело читателя.

* * *

Ты, верно, заметил, что последнее слово возникает здесь на манер припева, и, разумеется, не случайно. Я не хочу сказать, что мы с тобой трудимся исключительно ради удовольствия читателей. Трудимся мы, как тому и быть надлежит, ради удовольствия собственного. Пишем для себя, печатаем – теперь уж точно не для денег, потому что какие же это деньги? Прежнее миновало. Но и пиша (или пишучи?) для себя, все равно ведь помышляешь о том, кто это прочтет и что он затем про тебя скажет. Тот же Набоков говорил, правда, что у всякого настоящего писателя есть только один настоящий читатель – тот, которого он каждое утро видит в зеркале во время бритья. И все-таки хочется иногда повстречаться еще хотя бы с одним, благожелательным, осведомленным, не лишенным чувства юмора и вообще почти таким же умным, как ты сам, но не более того, более – это было бы не совсем для тебя удобно. Какое-то его отставание от тебя остается все же необходимым для подержания в тебе хорошего самочувствия. Обратившаяся в подобие мании потребность “увидеть своего читателя” заставляет нас присматриваться в вагоне метро к читающим людям – что они там читают? Уж не меня ли, Боже мой? Все ближе, ближе, сердце бьется, но мимо, мимо... ну, и так далее.

Я своего читателя однажды видел и имел даже возможность потрогать. Лет пять назад, лишившись последних средств к существованию, я ударился во все тяжкие и перевел для “Радуги” дамский роман. Какие-такие средства к существованию мне это доставило – тема особая, которой нам лучше не касаться. Ну, перевел и перевел. Той порой упомянутые средства подоспели сами собой, и я поехал с семейством в Петербург. И вот, в электричке, везшей нас в Выборг, я, стоя в проходе, привычно уткнулся глазами в книжечку, которую читала сидевшая на скамье подо мною женщина. Знакомые какие-то слова – ну да, конечно! Я пригляделся к читательнице. Лет сорока-пятидесяти, не обласканная жизнью, едущая, судя по сумкам, на дачу. Так сбылась моя мечта.

И уж кстати о дамском романе. Как всякая паралитература, он, разумеется, ужасен. Переводя его, начинаешь на третьей, примерно, странице ненавидеть автора, себя, страну, планету, Кирилла, Мефодия и Шекспира. Однако за гуж ты уже взялся, значит, тяни дальше – читатель ждет. Я, впрочем, и тогда думал, и ныне думаю, что и из дамского романа можно попытаться соорудить нечто, не лишенное интереса. Ведь что он, в сущности, такое? Непременная героиня – женщина, у которой не осталось надежд. В моем случае, это была мать-одиночка с шестнадцати лет, теперь ей под сорок, преподающая в школе, и с того, первого раза – ни-ни, ни с одним мужчиной. И вдруг откуда ни возьмись появляется итальянский граф, красавец собой, и с ходу начинает ее домогаться. Он ее, конечно, безумно полюбил с первого взгляда, когда она в одном пеньюаре... ну, неважно. Но она не верит ему, нет, не верит. Что ему провинциальная простушка? Он и годами моложе и вообще магнат. То есть, она его любит. Но боится своего чувства. Тут происходят разные коллизии. То приедет он к ней весь раненый шпагой, то увлечет в ту половину Италии, которой уже владеет, и заодно овладеет нашей героиней, а она, вся взволнованная, убежит от него, и он впадет в такое отчаяние, что перестанет даже бриться. Много всякого происходит. Но кончается все счастливым, безоблачным браком. Выходит, надежда-то есть всегда.

Так вот, если взять эту чушь, и заменить в диалогах все отрицательные предложения на утвердительные и наоборот, глядишь и получится неплохой абсурдистский роман с глубокой психологией. Другое дело, что на автора, который все еще жив, такой пиратский набег невозможен.