Сергей Ильин: Поэзия непереводима

Что касается обиталищ, жизнь в Америке мало чем отличалась от жизни в Европе. В интервью 1972 года он говорит о «более чем двухстах мотельных комнатах и арендуемых домах, разбросанных по сорока шести штатам». Ощущение то ли необходимости постоянного движения, то ли обреченности на него, которым проникнут «Пнин», видимо, оставалось неизменным и у Набокова. А в 1964-м, Набоков, человек уже вполне обеспеченный, отвечает интервьюеру «Плейбоя», спросившему, почему он за более чем двадцать лет не осел в Америке, не обзавелся жилищем, так: «Главная причина, коренная причина, я думаю, в том, что никакому окружению, не повторяющему в точности моего детства, было бы не по силам меня удовлетворить. Найти точное соответствие своим воспоминаниям мне все равно не удастся – так зачем же бередить себе душу безнадежными приближениями? Есть еще несколько причин особого рода: фактор стремительного движения, например, привычка к стремительному движению. Я с такой силой вылетел из России, с такой жестокой силой возмущения, что так с тех пор и качусь... Несколько раз я говорил себе: «Вот хорошее место для постоянного дома» – и немедля слышал грохот обвала, уносящего сотни отдаленных мест, которые я уничтожил бы самим актом поселения в одном определенном уголке земли. И наконец, меня не очень интересует мебель – столы, стулья, лампы, ковры и все прочее – наверное потому, что мое роскошное детство научило меня с насмешливым неодобрением воспринимать любую слишком рьяную привязанность к вещественному богатству».

Читая две набоковских «Комнаты» параллельно, поневоле принимаешься искать в них переклички. Сама тождественность названий не может быть случайной – у этого автора случайностей не случается. И, разумеется, находишь: лампу, картину на стене, зеркало, кресло. Чтобы облегчить читателю задачу самостоятельных разысканий, приведу первую из «Комнат» целиком:

Вот комната. Еще полуживая,

но оживет до завтрашнего дня.

Зеркальный шкап глядит, не узнавая,

как ясное безумье, на меня.

В который раз выкладываю вещи,

знакомлюсь вновь с причудами ключей;

и медленно вся комната трепещет,

и медленно становится моей.

Совершено. Все призвано к участью

в моем существованье, каждый звук:

скрип ящика, своею доброй пастью

пласты белья берущего из рук.

И рамы, запирающейся плохо,

стук по ночам – отмщенье за сквозняк,

возня мышей, их карликовый грохот,

и чей-то приближающийся шаг:

он никогда не подойдет вплотную;

как на воде за кругом круг, идет

и пропадает, и опять я чую,

как он вздохнул и двинулся вперед.

Включаю свет. Все тихо. На перину

свет падает малиновым холмом.

Все хорошо. И скоро я покину

вот эту комнату и этот дом.

Я много знал таких покорных комнат,

но пригляжусь, и грустно станет мне:

никто здесь не полюбит, не запомнит

старательных узоров на стене.

Сухую акварельную картину

и лампу в старом платьице сквозном

забуду сам, когда и я покину

вот эту комнату и этот дом.

В другой пойду: опять однообразность

обоев, то же кресло у окна...

Но грустно мне: чем незаметней разность,

тем, может быть, божественней она.

И может быть, когда похолодеем

и в голый рай из жизни перейдем,

забывчивость земную пожалеем,

не зная, чем обставить новый дом...

И все же, это стихи человека, воспринимающего «голый рай» как возможность пока отдаленную. Через четверть века она станет более близкой. В гостиничном номере, который займет автор «The Room», уже умер некий неведомый поэт и, может быть, я , автор стихотворения, стал в этой очереди следующим. Лет же десять спустя та же тема снова возникнет в романе «Бледное пламя», который, как известно, состоит из поэмы и комментария к ней, отчасти пародирующего набоковский комментарий к «Евгению Онегину» – в одной из строф поэмы:

А как изгою старому помочь,

В мотеле умирающему? Ночь

Кромсает вентилятор с гулким стоном,

По стенам пляшут отсветы неона,

Как будто бы минувшего рука

Швыряет самоцветы. Смерть близка.

Хрипит он, и клянет на двух наречьях

Удушие, что легкие калечит.

в варианте этой строфы:

Кто беглеца спасет? Он смертию захвачен

Под крышею случайной, под горячим

Ночной Америки дыханьем. Огоньки

Его слепят, – как будто две руки,

Волшебные, из прошлого швыряют

Каменья, – жизнь уходит поспешая.[1]

и в комментарии к ней:

Строка 615: на двух наречьях