Комета Еленина - АФРИКА NOVA

- "Лонгин. Лонгин, ты спишь?" – Шепотом спросил я, услышав его мирное посапывание.

Ответа не последовало, я лёг с ним рядом, земля была ещё тёплой. Справившись с колючками, я закинул руки за голову и уставился в сияющее миллиардами звёзд, североафриканское небо. Мне не хотелось засыпать. Я боялся кошмаров, навеянных тяжёлыми воспоминаниями. Прохладный воздух, пахнущий глиной, речной сыростью и сухостоем, щекотал ноздри.

Глава седьмая

"Salus patriae suprema lex" - (Благо отечества - высший закон)

***

Мне снились вмёрзшие в лёд слоны Ганнибала, старик – гельвет, откалывающий куски от их вмурованных в прозрачную толщу, туш.

- "Ешь, ешь малыш". – Приговаривал он и кормил маленького меня, липкими мясными ледышками. Мне было страшно, холодно и противно. Я дрожал всем телом и ничего не мог ему ответить. Обожжённые льдом губы болели, а тело коченело. Мне казалось, что я вот–вот застыну глыбой и, вздрогнув в последний раз, рассыплюсь звонкими, ледяными кристалликами и снежной пылью.

Снился уничтоженный стихией римский флот, жалкие остатки которого, дрейфовали, потеряв экипажи, мачты, вёсла и надежду на спасение.

Тысячи римлян нашли свою смерть в ледяной пучине, а те, кто выжил, добравшись до бесчисленных каменистых островков, о которые были разбиты их корабли, умирали от голода, и жажды, без малейшей возможности укрыться от пронизывающего северного ветра и согреться.

К некоторым островам море милостиво прибивало туши мёртвых лошадей, давая возможность спасшимся продлить свои страдания.

Больше недели Германик собирал своих людей. Его, чудом уцелевшая, истрёпанная трирема и не менее истерзанные другие корабли с парусами, латаными солдатскими плащами, рыскали по морю, обшаривая германское побережье и акваторию.

На нашей, выброшенной на мель униреме, я оказался единственным выжившим. Три дня я лежал без сознания, наполовину погружённый в ледяную воду, среди десятков плавающих в ней мёртвых тел.

Снилось, как меня закутанного в шкуры, отпаивали горячим хвойным чаем, а я всё дрожал, не в силах согреться. Ныли суставы, и поломанные кости, то и дело мышцы сводило судорогами, и я корчился от боли, бесконечно знобило. И так всю дорогу до самой Галлии.

Представляя из себя жалкое зрелище, хромающий и вечно кутающийся в плащ, серый и подавленный я, спустя два месяца попался на глаза навестившему лазарет Друзу.

Мне снились его влажные от слёз глаза. И его самоедствующие причитания;

- "То, что было не под силу моим врагам, сделала за них стихия!" – Кричал он, хватаясь за голову, и при этих словах, с мастерством старого драматического актёра, бился лбом о сосну стоящую у входа в госпитальную палатку.

- "Это я во всём виноват! Я и только я!" – Кричал, в сотый раз, взволнованный Германик.

Так, молодой полководец, входил в историю, как заботливый командир, да так собственно оно и было...

С каждым днём больных оставалось всё меньше и меньше. Германик заходил всё реже и реже, и, в конце концов, остался только я один. Я бы и рад был расстаться со своим костылём, плащами, и чаем, перестать мёрзнуть, просыпаться по ночам с криками, хватаясь за сведённые судорогой мышцы и встать в строй, но не мог. Рана на ноге всё никак не хотела затягиваться, кости болели и, время от времени, меня колотила непроизвольная страшная дрожь.

Мне снился наш с ним разговор;

- "Сегодня в Утику отходит караван. Плывёшь сынок?" – Спросил меня входящий полководец.

- Плыть? В Африку?.. Опешил я, и вытянулся перед ним в струнку.

- Там ты согреешься, сынок, теплее места я не знаю в ойкумене.- Он хлопнул меня по плечу, ободряя (сынок был лет на десять старше).

- Там всё спокойно, нет войны, зимы, германцев, флота. И солнце жарит круглый год, там фиги, финики, слоны... Ну, что плывёшь? Давай быстрее думай...

- Слоны?..

- "Проснись, Кезон!" – Встревожено шептал мне на ухо Лонгин, тряся моё плечо. Я вскочил, чуть не сбив, умбра с ног.

Я не успел ничего спросить. Лонгин крепко сжал мою руку.

- Смотри Кезон... Что это?

Я спросонья ничего не видел, в окружающем меня непроглядном мраке. Постепенно глаза стали привыкать к темноте, и я заметил, кое–что действительно изменилось в саванне, освещаемой светом побледневших звёзд.

Из всех костров, зажжённых каппадокийскими пикетами, только один горел достаточно ярко. Остальные, чахли на глазах, постепенно, угасая. Вдруг от него отделился маленький огонёк и помчался, по странной виляющей траектории в нашу сторону но, сильно ударившись об землю, рассыпался по ней множеством искр. В лагере раздался рёв тревожного горна, и до нас стало доходить понимание происходящего.