Свободин А.П. - ФЕНОМЕН СМОКТУНОВСКОГО

Оружие претит ему, он берется за него, вынужденный отстаивать достоинство человека. Его колебания — это размышления того, кому осточертела кровь, война, междоусобица.

Читатели и зрители "Гамлета" часто задают один и тот же вопрос: почему Гамлет, уверенный в злодеяниях короля, так медлит? "Гамлет" Смоктуновского предупреждает этот вопрос. Такой человек не поднимет руку на другого до крайней необходимости.

Всему мрачному в фильме — неотесанному замку, неотесанному королю, непрерывному скрежету железных мундиров, наушничеству, подслушиванию, предательству, уживающемуся с лестью в адрес того, кого предают, — всему этому в фильме придан характер нормы.

А что не норма? Улыбка Гамлета. Его удивительная душевная открытость, его ясность. Оттого так рельефны в фильме сцены, где ·ОЗКЮ естественные и радостные человеческие связи. Гамлет встречает актеров. Молниеносно исчезает настороженная серьезность в глазах принца: "Рад вам всем. Здравствуйте, Мои хорошие!"

Человек ликует оттого, что ощущает всем сердцем солидарность других, человек счастлив, он купается в радости. Он в одно мгновение, словно прожиты века, достигает идеала равенства, он наслаждается им. Так начинает эту сцену, одну из лучших в фильме, Гамлет — Смоктуновский.

Но, увы, эта секунда проходит, его мозг обволакивают химеры, среди которых он вынужден жить, сосущая тоска по распавшейся а этом мире связи вновь захлестывает его.

И здесь я снова предложу читателю запись из моего дневника 1963 года.

"Мы входим с ним в павильон, изображающий тронный зал Эльсинора. Здесь произойдет схватка и погибнет Гамлет, а пока здесь тихо, здесь жду.

Киносъемка — это школа ожидания, не научишься ждать — с ума сойдешь. Ждут всего. Ждут пока установят свет, пока установят кадр, ждут пока прорепетируют с актерами, в мизансцене и с каждым в отдельности, ждут, пока прорепетируют с "массовкой", ждут, пока прорепетируют все вместе... Закон съемки — ждать.

Все чувствуют, когда Смоктуновский появляется в павильоне, даже те, кто занят где-нибудь за декорациями и не видит его. Меняется жизнь’. Становится яснее, теплее, что ли.

Он прост, дурашлив, шумлив и тих, Все время что-то делает, чем-то живет. Нервничает, никого не велит пускать. Но всем хочется погреться возле Смоктуновского.

Репетируют тур боя. Еще не настоящий бой прикидка. Гамлет и Лаэрт проделывают это вполсилы, но последний выпад Смоктуновский вдруг совершает с такой яростью и энергией, что тут же выдыхается и, остановившись на крик судьи, тяжело дышит. Лаэрт отворачивается, а Гамлет подходит к Горацио и запыхавшись обнимает его, почти повисает на нем. Через плечо Горацио он смотрит на нас и думает. Гамлет пытается понять, отчего же так трудно, отчего так напряженно ведь это же игра. Игра? Но почему же руки дрожат, и сердце его колотится так, что мы, стоящие метрах в десяти от места боя, слышим его. Гамлет ведь не знает, что все это всерьез, он отдыхает и соображает, догадывается. Потом вдруг хитро на меня поглядывает, подмигивает и смеется. Гамлета нет, есть Смоктуновский. Трудно уловить незаметные, нервные и внезапные переходы артиста от прикидки к игре всерьез, еще труднее проследить саму игру — уже начавшуюся жизнь его героя.

Еще тур боя, это уж перед самой съемкой. Гамлет азартно фехтует, весь энергия и подъем, радостно проживая этот момент, он нападает пригибаясь, теснит Лаэрта. В три дьявольских порыва — раз, раз, раз — он отбрасывает противника, и лицо его перекошено от полноты жизни, еще не от ненависти. Он еще живет, а не мстит, еще борется, а не наказывает, а борьба — радость. Лицо его ясно, и можно понять все.

После съемки Козинцев говорит: — "Он привлекает тем, что в нем горит какой-то внутренний свет, я иначе это не могу назвать. Он меня поражает загадочностью своего творческого процесса. У Смоктуновского нет никакой заданности, есть грандиозная интуиция. Он начинает чувствовать те вещи, которые могут быть нажиты огромным изучением материала...

Гамлет превыше всего ставит естественные связи между людьми, связи, на каждом шагу порываемые столь бездарным, сколь и жестоким государственным Порядком. Смоктуновский со скорбью и гневом, с огромным внутренним темпераментом проводит сцены, где его принц обманывается в своих ожиданиях душевного контакта. Это сцена прощания с Офелией, когда руки Гамлета, не прикасаясь к ней, гладят, как бы запоминают лицо девушки. Молчаливый, исполненный с тонким изяществом реквием любви. И гневная сцена с флейтой, когда принц (о, здесь он — истинный принц, сын истинного короля!) дает урок человековедения предавшим его друзьям. Эта сцена, поднимающая Смоктуновского на уровень первых актеров нашего времени, — драматическая вершина фильма. Вспоминаются слова Маяковского: "А самое страшное видели вы — лицо мое, когда я абсолютно спокоен!"