Борис Парамонов - Борис Парамонов на радио Свобода -январь 2012- май 2013

Для правильного понимания феномена Барзэна важны две детали. Он умер в возрасте 104 лет, то есть был человеком многих эпох, современником всего двадцатого века, который многое видел и много менялся. Во-вторых, Жак Барзэн был француз из очень культурной семьи, то есть человек Старого Света. В Америку его привез отец-дипломат, когда ему было тринадцать лет, и Барзэн вспоминал, что он настолько был травмирован новым своим окружением, что помышлял о самоубийстве. Еще бы: дом Барзэнов в Париже был светски-художественным салоном, и малолетний Жак думал, что все люди – это художники, творцы искусств, что кроме них существуют разве что водопроводчики. Что касается Америки, то она представлялась подростку страной индейцев, повсюду галопирующих на лошадях. Естественно, в Соединенных Штатах он не нашел ни изысканных парижских салонов, ни индейцев в Манхеттене.

Тем не менее, Жак Барзэн в Америке прижился и провел в ней всю свою долгую жизнь. Он и писать стал по-английски. Писал в основном о западной культурной истории, но не чуждался и случайных тем в своей обширной эссеистике: однажды написал о бейсболе. Очень любил детективные романы, писал о них, возносил Дороти Сэйерс – подлинного классика жанра. Писал об университетском образовании – почти то же, что нашумевший в свое время Аллан Блум, – что в упадке американские университеты. Он сделал культовым французского композитора Берлиоза, затмившего, в его трактовке, чуть ли не всех; и наоборот, дезавуировал Вагнера, поставив его в ряд с Дарвином и Марксом (эта концепция вызвала повсеместную негативную критику). В Вагнере он увидел чуть ли не механистический детерминизм, измену романтизму – главной культурной ценности для Барзэна.

Романтизм – широкое духовное течение, начавшееся в конце 18 века и занявшее первую половину девятнадцатого – проще всего определить в противопоставлении эпохе рационалистического Просвещения. Но нельзя, говорит Барзэн, считать романтизм бунтом против разума: это бунт против рационалистических абстракций. Соответственно, Барзэн очень против того, что называют сциентизмом – представления о том, что рациональные детерминистические схемы дают нам полноту знания и понимания мира. В связи с этим интересно отметить, что Соединенные Штаты Барзэн считал страной романтического склада. Это довольно неожиданное мнение, ибо США до сих пор многие (если не все) считают страной, застрявшей в Просвещении 18 века, да еще с сильной пуританской закваской. Но для Барзэна чуть ли не главный американец – Генри Торо, автор трактата «Гражданское неповиновение» (не говоря о знаменитой книге «Уолдо, или жизнь в лесу»). Торо – анархист, антигосударственник, отшельник-одиночка. Недаром им так восхищался Лев Толстой (Барзэн пишет и об этом). Генри Торо для Барзэна – носитель американского мифа. Интересно, что сейчас, когда так много пишут о пресловутых «чайниках», никто не вспомнил о Торо (мне, по крайней мере, не встречалось).

Несомненно, что человек, доживший до ста с лишним лет и бывший свидетелем иных времен, должен отнестись к актуальной современности критически. Что в этом смысле можно найти у Барзэна? Для этого надо читать его итоговый труд – громадную, 900 страниц, книгу «От рассвета до упадка: 500 лет культурной истории Запада». Эту книгу он выпустил, когда ему было 92 года. Я ее прочитал.

Не могу сказать, что она открыла мне что-то новое и небывалое. В общем я знаю обо всем, что Барзэн здесь трактует. Не говоря о деталях, конечно. Например, Барзэн, говоря о положении женщин в европейском прошлом, пишет, что это положение было отнюдь не таково, как представляют себе современные феминистки. (Читатель ощущает зубовный скрежет автора.) Но новые времена обязывают: Барзэн включает в текст что-то вроде лирического отступления, объясняя, почему он предпочитает говорить просто men, не поминая всякий раз women. Так что культурный консерватизм автора скрыть невозможно, да он особенно и не скрывает, памятуя, однако, о том, что главное дело историка – сообщать факты, а не демонстрировать идейные или эмоциональные свои предпочтения.

Где же, по Барзэну, начался надлом Запада, приведший к нынешнему упадку, декадансу? Рубеж ясен – 1914 год, первая мировая война. Она, пишет Барзэн, развеяла Великую Иллюзию – западный миф о культуре и поступательном культурном прогрессе. Главный урок и итог войны: все стали равны всем, рухнули все культурные перегородки, иерархический культурный строй. Это не то, что политическое или правовое равенство, против которых Барзэн, естественно, ничего не имеет. Что уж тогда говорить о таких пустяках, как нравы населения, половая мораль или, скажем, моды. Человек, сегодня идущий в театр, мимоходом замечает Барзэн, совсем не считает обязательным быть в галстуке (не говоря уже о фраке). Война убила все условности, конвенции, а культура, высокая культура прежде всего конвенциональна, об этом писалось сотни раз. Вообще то, о чем пишет в этой связи Барзэн, очень напоминает Константина Леонтьева с его концепцией трех этапов культурной истории: первоначальной простоты, цветущей сложности и вторичного уравнительного смешения.