Борис Парамонов - Борис Парамонов на радио Свобода -январь 2012- май 2013

С этим не согласна профессор истории Холокоста в университете Кларка Дебра Дворк: "Я нахожу это совершенно безвкусным,- сказала она. – Экспозиция этих предметов вызывает представление о существовании какого-то нейтрального поля около Гитлера. Это мельчит то зло, которое совершил он и его сторонники".

Последнее высказывания крайне интересно. В нем отзвук знаменитых слов Ханны Арендт из ее книги "Эйхман в Иерусалиме", в которой она вычеканила знаменитую формулу "банальность зла". Сказано это было как раз по поводу самого Эйхмана, представшего на суде тем, чем он и был в действительности: чиновником среднего звена и вполне заурядным человеком, на лице и во всем облике которого отнюдь не запечатлелось какое-нибудь сверхъестественное зло. Для того, чтобы совершать зло, не обязательно быть исчадием ада – вот горький вывод, сделанный Ханной Арендт по результатам процесса Эйхмана. Действует не человек, а машина, одним из зубцов которой он сделался. Зло безлично, и вот в этом последнем смысле именно бесчеловечно -- его не человек совершает. Он остается как бы нейтральным, как бы невиновным, коли в совершении зла не было его прямой злой воли. Здесь, как и повсюду в истории человечества, действует механизм отчуждения: человек создает ситуации и структуры, которые выходит из его подчинения, и не они выступают орудием человека, а он их орудием. Но в этих ситуациях он уже не человек, а разве что нож и вилка, которыми орудует фюрер.

Но вот в том-то и дело, что вокруг Гитлера мы не может создать того нейтрального поля, о котором говорит Дебра Дворк. Тут нельзя сослаться на банальность. Какими бы мощными историческими силами ни был захвачен сам фюрер, вождь, лидер, - он запечатлевает на них собственный образ. Зло персонифицируется, начинает носить его имя и его лицо. И уж кто не может уйти от ответственности за зло, то это именно он. Ему не прикрыться никаким бытовым окружением, никакой человеческой тривиальностью. В его случае даже столовое серебро, даже нож и вилка делаются орудием людоедства.

Это урок всем правителям: не нужно давать неправедной власти своего имени и лица. И не нужно держаться за власть, когда она оборачивается злом. Это зло не забудется и спустя семьдесят лет.

Source URL: http://www.svoboda.org/content/article/24464914.html

* * *

Сериал как высокое искусство

Александр Генис: На днях В Манхэттане состоялась публичная дискуссия критиков журнала ''Нью-Йоркер'', включая его редактора Дэвида Ремника, посвященная возможностям телевидения как высокого искусства. Эта тема особенно актуальна в зимнем Нью-Йорке, где зрители прилипли к малому экрану, на который вернулся культовый британский мини-сериал ''Аббатство Даунтон'', получивший самый высокий рейтинг критиков и публики в истории Англии. Воспользовавшись успехом, общественное телевидение США, занятое в этом проекте, выпустило на ДВД, в роскошном юбилейном варианте первый, самый знаменитый и, по мнению многих, лучший сериал всех времен и народов. Это вышедшая ровно 30 лет назад экранизация романа Ивлина Во ''Возвращение в Брайдсхед''.

Наравне с ''Поющим детективом'' Дениса Поттера и ''Декалогом'' Кислевского, эти монументальные произведения – шедевры современной драмы, которые демонстрируют громадный потенциал такого, казалось бы, безнадежно массового искусства как телевидение.

Это тем более неожиданно, что сегодня сетевые средства массовой информации выжали телевизор на обочину прогресса. Однако, старея вместе с ХХ веком, телевизор оказался таким старомодным средством повествования, что именно это и позволяет ему в ХХI веке взять на себя роль толстых романов, которыми жил золотой 19 век.

Сегодня такие пухлые романы, из которых в случае с ''Брайдсхедом'' получилось 659 минут экранного времени, уже можно не писать, а сразу ставить. Примерно так, как советовал Булгаков в ''Театральном романе''. Автор в нем признается: ''Тут мне начало казаться, что по вечерам из белой страницы выступает как бы коробочка, и в ней сквозь строчки видно: горит свет и движутся в ней те самые фигурки, что описаны в романе''.

Более того, если бы Толстой с Достоевским жили сегодня, они бы сочиняли сериалы, не дожидаясь, пока их экранизируют. Великие романисты мыслили поступками и сочиняли образами. Они меньше наших писателей зависели от букв, ибо что рассказать им было важней, чем как. В сущности, вся плоть такого романа, его философия и идея, вырастали из действия, олицетворялись с персонажами и выражались прямой речью. Поэтому можно сказать, что перевоплощение литературы в сериал возвращает ее к своему истоку, к тому зрелищу, которое – по Булгакову – открывается внутреннему взору автора. Линейное становится объемным, длинное – обозримым, повествование – экономным и нескончаемым.