Борис Парамонов: Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2006

У Бродского есть мощный текст — предисловие к роману Платонова «Котлован». Величие Платонова он видит в том, что он показал зависимость утопии от языка, о подчинении истории грамматике, о языковых абсурдах, определяющих мышление и жизнь. И далее:

Никакая другая форма бытия не детерминирует сознание так, как это делает язык… Не эгоцентрические индивидуумы, которым сам Бог и литературная традиция обеспечивают кризисное сознание, но представители традиционно неодушевленной массы являются у Платонова выразителями философии абсурда, благодаря чему философия эта становится куда более убедительной и совершенно нестерпимой по своему масштабу.

Бродский увидел трагедию современности и трагедию истории — как трагедию человеческого духа, как экзистенциальную проблему. Обладая несомненным общественным темпераментом — и это очень убедительно показывает и доказывает Лосев, — Бродский в то же время любые нынешние, злободневные проблемы ставил в самый крупный из возможных масштаб. Лосев:

Аполитичность его проявлялась не в том, что он избегал острых политических сюжетов, а в том, что он отказывался рассматривать их иначе, нежели с точки зрения вечности. Проявления добра и зла в общественной жизни — для него только частные случаи манихейского конфликта, заложенного в природу человека.

Лосев не только выделяет все эти темы, но и дает проникновенные их анализы. Например, он устанавливает источник одного мотива поэмы Бродского «Сидя в тени»: о мальчишке, бросающем камни в птиц. У Бродского:

Сидя в тени

I

<���…>

Я смотрю на детей,

бегающих в саду.

<���…>

II

Свирепость их резвых игр,

их безутешный плач

смутили б грядущий мир,

если бы он был зряч.

<���…>

XIV

<���…>

Уличный херувим,

впившийся в леденец,

из рогатки в саду

целясь по воробью,

не думает — «попаду»,

но убежден — «убью».

<���…>

Комментарий Лосева:

Маленький оборванец у Одена совершает бессмысленно злой поступок, потому что родился и вырос в мире нищеты и порожденной ею жестокости. У Бродского то же делает не оборванец, а сорванец с леденцом за щекой, резвящийся в парке. Бродский говорил, что <���…> строфу Одена «следует высечь на вратах всех существующих государств и вообще на вратах всего нашего мира», но, как мы видим, переосмыслил ее: зло в ребенке обусловлено не социально-экономическими факторами, а антропологическими.

В этой же поэме, как все ее читавшие помнят ( и в параллельном ей эссе «О тирании»), рисуется страшная картина апокалиптических бедствий, порожденных самим фактом рождения: непрерывным размножением человеческой икры. Икры стало больше, чем рыбы, и больше, чем ангелов-хранителей. Зло — это сама множественность, дурная бесконечность арифметического возрастания. В эссе Бродский писал: мир погибнет не от меча, а от детородного органа. В стихах это звучит так:

Сидя в тени

<���…>

XII

Дело столь многих рук

гибнет не от меча,

но от дешевых брюк,

скинутых сгоряча.

XIII

Будущее черно,

но от людей, а не

от того, что оно

черным кажется мне.

<���…>

И Бродский находит противоядие:

Надежнейшая защита от зла — это предельный индивидуализм, самостоятельность мышления, оригинальность, даже, если угодно, эксцентричность.

И еще:

Жизнь — так, как она есть, — не борьба между Плохим и Хорошим, но между Плохим и Ужасным. И человеческий выбор на сегодняшний день лежит не между Добром и Злом, а скорее между Злом и Ужасом. Человеческая задача сегодня сводится к тому, чтобы остаться добрым в царстве Зла, а не стать самому его, Зла, носителем.

Это нескрываемая — а к чему скрывать? — метафизическая установка, мышление в абсолютных категориях. И это не так уж парадоксально роднит Бродского с Солженицыным, который однажды печатно осуждал Бродского за его «западничество». Бродский тоже не всегда жаловал Солженицына; я знаю, что в одном разговоре он назвал его «рязанский артиллерист». Но, повторяю, общее было в самой этой напряженной этической установке. Отсюда — возникал некоторый не декларированный, но ощутимый конфликт Бродского с американскими левыми либералами, задающими тон в американских университетских кампусах. Современные либералы — и не только американские — любят взвешенные, сбалансированные суждения, так сказать, воздают всем сестрам по серьгам, готовы сравнивать зло коммунизма, скажем, с консерватиыной политикой того или иного президента. Абсолютный масштаб ими утерян, вообще не признается, в этом смысл всяческого постмодернизма. Такие абберации исправляются только опытом, которого у них, слава Богу, нет, а у Бродского и Солженицына — был. Но вот разница — Лосев пишет: