Борис Парамонов - Борис Парамонов на радио Свобода- 2007

Когда Эфроса гнобили за космополитизм, его главным грехом посчитали припомнили книгу «Профили» — 1930 года издания. Книга эта — критические портреты русских художников — замечательна, читать ее — редкое эстетическое наслаждение. Эфрос не просто дает тонкий анализ выдающихся русских художников — он сам замечательно пишет. Даю пример — о книжном графике Георгии Нарбуте (не путать с его братом поэтом Владимиром Нарбутом):

Он книжник, он книжная личинка; книга его родина, книга его прихлопнула, в ней он жил, и другого облика для Божьего мира у него не было. В этом смысле он прямо-таки гофманическое существо; он был одержим книжными недугами; у него кровь была смешана с типографской краской; он пропах запахом наборных, печатных и переплетных; каждый его рисунок всегда вызывает в нас ощущение новой книги, только что оттиснутой и сброшюрованной, зеркально-чистой и свежепахнущей.

Эфрос видит в картинах то, чего никакой, и даже просвещенный, зритель без него не увидит. Так, например, в знаменитых портретах Серова, в именитых его моделях он — Эфрос — увидел… животных. Костюмы, мебель и прочие декорации у Серова — ерунда, пишет Эфрос, на его картины нужно смотреть как на рентгеновские снимки, в людях он видит манекенов, марионеток: старуха Цетлина — жаба, Гиршман — остов индюка, графиня Орлова — гусыня, а Ида Рубинштейн — каркас куклы. О серовском портрете московского богача Гиршмана:

Гиршмана он заставляет навек застыть в движении лже-барина, запустившего пальцы в жилетный карман, чтобы извлечь мелкую монету на чай прислуге.

Станиславский у Серова — череп обезьяны:

Станиславский — гениальный урод из семьи орангутангов, ошибка обезьяньей породы, обмолвившейся человеком.

Вот едва ли не сильнейшее впечатление от Эфроса: он не только дает проникновенный художественный анализ, но и пропечатывает на каждом художнике запоминающийся афоризм. Шагал: визионерство в пределах быта, детская сказка с важнейшим словом «вдруг»; Альтман — роялист с манерами якобинца, Филипп Эгалите модернизма; Ольга Розанова — мышь, шуршащая по уголкам и подпольям, домоводка, вся среди чашек и ложек, в папу, позднейшее беспредметничество совсем ей не идет; Чехонин — ювелир, эмальер, фарфорщик, виньеточник и миниатюрист, создавший советскую геральдику: серп и молот и «пентаграмму»: Сомов — циник, Бенуа — иронист, Добужинский — сентименталист, а Чехонин — трибун! Статья Эфроса о Чехонине написана, как цветаевская статья о Брюсове, и ей-богу не хуже. Павел Кузнецов — русский Гоген, нашедший истину в киргизской степи — самом философическом месте на земле, художник, искавший тему и приемы в родильных приютах, наблюдая рожавших баб; и он, а не дочка Ольга — Розанов русской живописи:

Он вопрошал небо и принимал младенцев… У художников такой сугубо нутряной жизни, как Кузнецов, творчество всходит на легких дрожжах юродства. Они ждут примет, как старомосковская салопница перед выходом на улицу.

Но едва ли не самое интересное в «Профилях» — о Сурикове. Эфрос пишет, как он старался каждому культурному иностранцу, водимому им по Третьяковской галерее, объяснить «Боярыню Морозову». Не понимал никто, все вежливо кивали головой. Он не выдержал и Стефану Цвейгу сказал: это Толстой русской живописи. Опять же вежливая улыбка.

Сурикова Западу уступить нельзя. Его нельзя выдать даже потомкам…

Суриков — это последнее слово искусства о том прошлом, которое мы еще можем считать своим. Дальше начинается может быть лучшее и более молодое — но другое…

Если слово «национальное искусство» может иметь действительное бытие, если художественная форма способна стать глубочайшим проявлением народности, если русская история закончилась и <���…> переливается в советскую, если в искусстве еще можно слышать ее последние шаги, — тогда Суриков тот, кто сообщает подлинный смысл понятию «русская живопись».

Эфрос пишет, что работники Третьяковской всякий раз, проходя мимо «Боярыни Морозовой», задерживаются — это душевная потребность.

Интересно о «Суворове в Альпах»:

Суворов — гренадер, похабно веселящий товарищей, скатывающихся на задницах с Альп.

Если бы Эфрос не написал ничего другого, кроме этой фразы, я бы и тогда внес его в мою персональную кумирню.

У Эфроса было интеллигентское хобби — пописывал стихи. В 1922 году выпустил ограниченным изданием «Эротические сонеты». Процитирую один триолет: