Борис Парамонов - Борис Парамонов на радио Свобода- 2007

Иннокентий Федорович Анненский (1855—1910) — один из отцов-основателей русского поэтического модернизма, новой русской поэзии. Два имени тут называют — Хлебников и Анненский. Влияние Анненского не так было заметно, но никак не меньше того, что принесли в русскую поэзию потомки таинственного будетлянина, председателя земного шара Велемира Хлебникова. Сами футуристы, кстати, тоже черпали из Анненского, об этом есть в стихах Маяковского. Ни с чем не сравнимое воздействие оказал Анненский на поэзию русского акмеизма, на Ахматову, особенно. Есть исследователи, которые склонны отрицать такое влияние, — например, авторитетнейший Михаил Гаспаров. Но здесь можно с ним и не согласиться. Тематически или, скажем так, мировоззрительно, у акмеистов и правда немного от Анненского, но в их стихах мы все время слышим то, что сейчас называется интертексты Анненского. И у Пастернака они слышатся; я, например, считаю, что «Мухи мучкапской чайной» у него — от Анненского. Даже у Маяковского, даже в его сатириконских стихах такая связь порой чувствуется.

Вот важные слова Максимилиана Волошина, позволяющие увидеть главное в этой связи:

Это был нерадостный поэт. Поэт будничных слов. <���…> Для него слово оставалось сурово будничным, потому что он не хотел сделать его именем, то есть одухотворить его призывной, заклинающей силой… То, что было юношеского, гибкого, переменчивого и наивного в характере Иннокентия Федоровича, не нашло отражения в его стихах. Но <���…> для выражения мучительного упадка духа он находил тысячи оттенков <���…> Ничто не удавалось в стихах Иннокентию Федоровичу так ярко, так полно, так убедительно законченно, как описание кошмаров и бессонниц. <���…> Страшно редки в его лирике слова, выводящие из этого круга обыденности <���…> и какие это все бескрылые, безвольные слова, сравнительно с тою сосредоточенной, будничной силой, которая говорит в его кошмарах.

Установка на обыденное слово — это и есть акмеизм. И вот послушайте:

Ты опять со мной, подруга-осень,

Но сквозь сеть нагих твоих ветвей

Никогда бледней не стыла просинь,

И снегов не помню я мертвей.

Я твоих печальнее отребий

И черней твоих не видел вод,

На твоем линяло-ветхом небе

Желтых туч томит меня развод.

До конца вас видеть, цепенея…

О, как этот воздух странно нов…

Знаешь что… я думал, что больнее

Увидать пустыми тайны слов…

Я слышу здесь и Мандельштама раннего («Золотой»), и Ахматову с ее рваным, спотыкающимся синтаксисом. Этот синтаксис, эти приемы пошли у них от стихов Анненского, для которого они меньше всего были «приемом», но самым ритмом его неровного дыхания, задыханиями сердечного больного. Вот так и происходит в литературе, в поэзии — по слову самого Анненского: «И было мукою для них, Что людям музыкой казалось» (стихотворение «Смычок и струны»).

Но каждый из них за это расплатился по-своему.

А та, что сейчас танцует,

Непременно будет в аду.

А вот это послушайте — разве не Мандельштам:

Раззолоченные, но чахлые сады

С соблазном пурпура на медленных недугах,

И солнца поздний пыл в его коротких дугах,

Невластный вылиться в душистые плоды…

Анненский — нерадостный поэт, поэт осеннего и всяческого умирания. У него даже весна стойко ассоциируется со смертью, с упадком бытия, с утратой жизненных форм. Вообще, тема его главная — смерть и умирание. Об этом Ходасевич хорошо написал в 22-м году: Анненский — это толстовский Иван Ильич, вдруг увидевший смерть и ужаснувшийся.

Я еще другую тему вижу и слышу у Анненского — тему экзистенциальную в варианте Сартра: это ужас человека, сознающего «я» перед лицом — нет, нелицом! — бытия, взаимная аннигиляция человека и мира. Потрясающие стихи «У гроба» — тут и Иван Ильич, и Сартр одновременно:

В квартире прибрано. Белеют зеркала.

Как конь попоною, одет рояль забытый:

На консультации вчера здесь Смерть была

И дверь после себя оставила открытой.

Давно с календаря не обрывались дни,

Но тикают еще часы с его комода,

А из угла глядит, свидетель агоний,

С рожком для синих губ подушка кислорода.

С недоумением открыл я мертвеца…

Сказать, что это «Я» … весь этот ужас тела…