Борис Парамонов - Борис Парамонов на радио Свобода- 2007

Едва ли не главное сказал о Кузмине Волошин: у его Эроса нет трагического лица. Это как раз по поводу «Александрийских песен» — вершины кузминских стилизаций. Стоит привести еще такие слова Волошина:

Когда видишь Кузмина в первый раз, то хочется спросить его: «Скажите откровенно, сколько вам лет?», но не решаешься, боясь получить в ответ: «Две тысячи»… в его наружности есть нечто столь древнее, что является мысль, не есть ли он одна из египетских мумий, которой каким-то колдовством возвращена жизнь и память.

Эти слова потом так или иначе повторяли многие. Шкловский, например: Кузмин был похож на внезапно постаревшего юношу. Круче всех высказался мизантроп Бунин: Кузмин, похожий на гробовой труп раскрашенной проститутки.

Эти александрийские ассоциации и реминисценции неизбежно вызывают образ Кавафиса, настоящего александрийца. Но Кавафис зная, что придут варвары, не скрывает этого знания, он трагический, мистериальный поэт. У Кузмина же не мистерия, а кабаре, «Бродячая собака». Но все же это настоящая «Бродячая собака», а не та, что нынче восстановлена на Михайловский площади в Петербурге Ленинградской области.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/407544.html

* * *

[Музыка и водка] - [Радио Свобода © 2013]

В воскресном номере «Нью-Йорк Таймс» от 29 июля — интервью сразу с двумя авторами новых книг — художественных произведений, романов, — посвященных сложной теме «искусство и зло» (When Great Art Meets Great Evil). Искусство, взятое для репрезентации темы, как и следовало ожидать, — музыка. Авторам, казалось бы, и карты в руки: один из них, Юджин Друкер (Eugene Drucker), — известный скрипач, участник видного Эмерсоновского струнного квартета (Emerson String Quartet). Второй автор, Генри Гринберг (Henry Grinberg), не музыкант, но обладатель профессии, которая все понимает по определению, — психоаналитик. К тому же у обоих авторов — немецко-еврейское прошлое, они если не из первых рук, то со слов собственных родителей знают, какие неожиданные комбинации могут складываться в судьбах музыки и немецких музыкантов. Естественно, поговорили о немецких дирижерах фон Караяне и Фуртвенглере. Интересно, однако, что никто — ни один из авторов, ни интервьюер — не вспомнил роман Томаса Манна «Доктор Фаустус», в котором тема музыки как немецкого искушения представлена в масштабе мирового мифа.

Конечно, знаменитое сочинение Томаса Манна (Paul Thomas Mann) — вещь сложная, и, как мне кажется, даже будучи профессиональным знатоком музыки, не обязательно соглашаться с данной им трактовкой темы. В романе «Доктор Фаустус» современная авангардистская, так называемая серийная музыка представлена как модель нацистского тоталитаризма. Скандал по этому поводу начался сразу же по выходе романа в свет. Арнольд Шенберг, создатель соответствующей музыкальной техники, возмутился тем, что его открытие приписано выдуманному персонажу — герою манновского романа. Можно было бы сказать и больше: по какому праву Томас Манн технике музыкальной композиции придал зловещее политическое звучание? Ни Шенберг, ни второй авангардистский гений Игорь Стравинский отнюдь не были идеологами тоталитаризма. Будь они природными, а не натурализованными американцами, очень хорошо знающими свои права, они могли бы вчинить Томасу Манну иск о клевете. К тому же, как известно, ни тот, ни другой денацификации не подвергались.

Что тут имеется в виду, какова философема, ставшая в центр романа «Доктор Фаустус»? Ведь тут можно говорить отнюдь не об одной музыке. Всякое искусство, искусство как таковое невозможно вне целостной, то есть тотальной, организации своего материала. В сущности любое произведение искусства, достойное этого имени, являет пример и модель некоего структурного тоталитаризма. Об этом много и хорошо писали русские теоретики-формалисты, больше других Шкловский. В произведении искусства не должно быть болтающихся концов, все в нем увязано в тугой узел, то, что вылезает за рамки, есть недостаток художественного построения, воспринимается как нечто лишнее.

Музыка как раз и есть нагляднейший пример искусства, не терпящего неорганизованного материала. Может ли быть в симфонии или сонате лишняя нота? В этом случае музыкальное произведение тут же саморазоблачается в качестве плохого, в музыке это много виднее, чем в прозе. То же самое можно сказать о стихах: лишнее слово невозможно уже потому, что существует ритмико-метрическая система организации стиха, слово, вставленное исключительно для заполнения метра, сразу же режет слух, как фальшивая нота в музыке. Можно вспомнить знаменитую историю: австрийский император Иосиф II, взглянув на партитуру Моцарта, сказал: «По-моему, тут много лишних нот». — «Ваше величество! — ответил Моцарт. — Нот ровно столько, сколько нужно».