Борис Парамонов - Борис Парамонов на радио Свобода- 2007

Но тут нужно привести что-нибудь из Шкловского, авторизованного Лидией Гинзбург. Ну такое, например:

«Вы написали мне упадочное письмо. Какую-то повесть о бедной чиновнице», — сердито сказал мне Шкловский по поводу письма, в котором говорилось о вторых и третьих профессиях человека, лишившегося первой.

В последний же раз при встрече В.Б. сердился на то, что я не ответила ему на письмо.

— Безобразие! Вы отнеслись к этому как к литературе и собирались писать мне историческое письмо; надо было ответить открыткой.

В.Б. угадал — я не написала ему «историческое письмо», но обдумывала его несколько дней.

Или такое:

— Товарищи, товарищи, — сказал Шкловский сердито, — вы не правы. Нельзя писать для того, чтобы зарабатывать. Надо зарабатывать для того, чтобы писать.

В этих маргиналиях о Шкловском отчетливо звучит тема жизни самой Лидии Гинзбург. Не успев по-настоящему начать работать в науке, она была от нее отставлена — вместе с самой наукой — формальным литературоведением. Пришлось поневоле говорить о вторых и третьих профессиях. Гинзбург написала, например, авантюрный роман для детей «Контора Пинкертона». Ей пришлось также преподавать литературу — да что литературу — просто грамотность — в школах для взрослых. Отнюдь не брезгуя такой работой — тут сказывалось, по ее собственным словам, традиционное народничество русской интеллигенции, — Гинзбург в одном месте записывает, как у нее на столе рядом с учебниками «Орфография в школе взрослых» и «Знаки препинания» лежат сочинения Константина Леонтьева и как бы хотелось написать исследование о его стиле в знакомой формалистской манере:

Политический стиль Леонтьева заслуживает всяческого изучения. Сочетание патетики с угловатостью и с доходящей до дикости необычайностью слов и целых выражений.

Такого исследования о Леонтьеве, да и многого иного, написать ей не удалось. В науку ее, конечно, вернули, во второй половине тридцатых годов, когда происходил некий культурный ренессанс по-советски, за что-то она зацепилась. Войну и блокаду провела в Ленинграде, позднее, в семидесятых, напечатала очень значительную книгу «Записки блокадного человека», давшую ей уже настоящее литературное имя. Гинзбург приводит слова одного начальника, когда решался вопрос об издании: «Что-то у нее слишком много говорят о еде».

Но вот после войны и блокады стало совсем плохо — со времени ждановских погромов. Пришлось уехать в Петрозаводск, что-то там преподавать; хоть в вузе, а не на курсах ликбеза. Что-то даже печатала; выпустила книгу о «Былом и думах» Герцена, которую сама вспоминает со стыдом — и одновременно мастерски анализирует в своих записях для демонстрации механизмов интеллектуального подавления, приводившихся в действие самими авторами, пресловутого феномена самоцензуры.

Позднесоветские, послесталинских лет, работы Лидии Гинзбург, собранные в книгах «О лирике» и «О психологической прозе», читать можно, это, конечно, не спичечный коробок, но в общем-то не выходят за рамки хорошего вузовского учебника; подчеркиваю — хорошего. Большего не позволяли, настоящая оригинальность и необычность подавлялись у всех и всюду.

Резюмировать этот сюжет — о литературной жизни Л.Я. Гинзбург — можно процитировав опять же одну ее запись о Шкловском:

Для Шкловского мои статьи чересчур академичны.

— Как это вы, такой талантливый человек, и всегда пишете пустяки.

— Почему же я талантливый человек? — спросила я, выяснив, что все, что я написала, — плохо.

— У вас эпиграммы хорошие и записки, вообще вы понимаете литературу. Жаль, жаль, что вы не то делаете.

Но, в конце концов, Лидия Гинзбург сделала как раз то.

Радио Свобода © 2013 RFE/RL, Inc. | Все права защищены.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/414405.html

* * *

[Русский европеец Иванов-Разумник] - [Радио Свобода © 2013]

Разумник Васильевич Иванов, писавший под псевдонимом Иванов-Разумник (1878—1946), — очень интересный, а, пожалуй, и характерный пример эволюции русской левой, если угодно, революционной интеллигенции, пример значительного углубления лево-интеллигентской мировоззрительной культуры. Он являет собой живое опровержение той острой и верной, но однобокой критики, которую дали русской интеллигенции авторы сборника «Вехи», разоблачившие идеалы интеллигентского поклонения народу, ее культурный нигилизм, ее, как иногда говорили, народническое мракобесие. Для показательного русского интеллигента кумирами были Белинский и Чернышевский, а не Толстой и Достоевский, для него освобождение и счастье народа было важнее духовно-культурного творчества. Но как раз к моменту появления «Вех» (1909) открылись новые пути для передовой, то есть прогрессивно-мыслящей, левой интеллигенции, и как раз Иванов-Разумник стал едва ли не главной фигурой этого новой интеллигентской ориентации. Для какого-нибудь Варфоломея Зайцева, да и для Писарева Толстой интереса не представлял, для Добролюбова Достоевский — всего-навсего бывший петрашевец, которого в этом качестве надо одобрить; а Иванов-Разумник уже писал о Толстом и Достоевском, уже ввел их в интеллигентский горизонт. Невозможно представить читающим Блока — Чернышевского, который называл Фета идиотом, а Иванов-Разумник был не только читателем и истолкователем Блока и Белого, но и личным их другом — человеком их круга, их духовных интересов. Он понимает автономность духовного творчества, независимость его от требований общественной борьбы. В этом смысле Иванов-Разумник — явление всячески отрадное, свидетельство, несомненно, шедшего в России культурного прогресса. Этот процесс сорвала большевицкая революция с ее новым, на этот раз государственным уже культурным погромом, заново сузившим русский духовный кругозор, загнавшим культуру в старый популистско-просветительский тупик.