Неизв. - Дай Андрей Поводырь в опале.

Но тогда, у садовых дверей Михайловского дворца, Вово говорил о другой моде. О той, что после Рождественского заявления царя, охватило аристократические дома столицы. О моде на меня, едрешкин корень - спасителя Надежды России. О, как же я устал таскаться по скучным приемам! Как же меня бесят никчемные разговоры и один и тот же, задаваемый разными голосами и с помощью разных слов, вопрос: "Как вы думаете, дорогой Герман Густавович, успел ли заговор проникнуть в лучшие дома Санкт-Петербурга"? Что означало - рискнет ли Александр одним махом избавиться от недоброжелателей? От тянущих на себя одеяло власти династий, от проворовавшихся чинуш и обленившихся генералов? Сейчас, пока об окончании сыска еще не объявлено - самое время. И столица со страху ухнула в загул.

Приглашение на святочный прием во дворце Великой Княгини Елены Павловны с собственноручно сделанной припиской: "он непременно будет", я воспринял как чудесное избавление от "общественной нагрузки".

Николай медленно шел по расчищенной аллее, время от времени, будто вспоминая, опираясь на украшенную серебряными узорами трость. Еще полгода назад и помыслить нельзя было, чтоб увидеть наследника престола проявляющего слабость. Теперь - нет. Теперь ему стало можно проявлять слабость. Не обязательно стало целыми днями в седле сопровождать маневры гвардии, врачи категорически возражали против ежедневных прежде ледяных ванн. Трость - тоже теперь можно. И, блин, этот высокий, узкоплечий и широкозадый цесаревич должен был быть мне благодарным.

Должен! Но не был. Я и раньше слышал, что наследник весьма сдержан в проявлении чувств. Видел, как он поджимает припухлую, как у всех юных, нижнюю губу. Как по лицу пробегает гримаса боли, когда он думает, что его никто не видит. Но ведь улыбка у него замечательная. Искренняя и открытая...

Еще этот Мещерский! Понятно, что молодой, младше меня лет на пять, чиновник по особым поручениям при особой канцелярии МВД, надворный советник и князь, отчаянно ревновал цесаревича ко мне. Впрочем, я не унывал. Провожают все-таки по уму. Даже в этом, наряженном столицей огромной Империи, городе на берегу неприветливого моря.

А расскажите, будьте так любезны, как вы спасали мне жизнь, - почти безжизненным, потусторонним голосом выговорил наследник. Словно бы - обязан был спросить, но никакого энтузиазма от этого не испытывал.

Да какая теперь разница, Ваше Высочество, - хмыкнул я, вызвав мельком брошенный заинтересованный взгляд молодых людей. - Главное - все, слава Господу, получилось.

Так заговор есть или нет? - угрюмо поинтересовался Вово, пинками расшвыривая аккуратную снежную стену.

Нет, конечно, - сделав вид, будто опечален необходимостью объяснять прописные истины, вздохнул я. - Неужели кто-то мог в это поверить?

Но ведь этот... фрондер - Мезенцев...

Зачем же тогда? - перебил приятеля Великий Князь. - Чего вы намерены добиться, подняв весь этот шум?

Я уже добился, Ваше Высочество, - улыбнулся я. - Вы под надзором опытных докторов. Ваше здоровье вне опасности.

Честно говоря, Никса не выглядел совершенно здоровым. Его явно все еще беспокоили боли в спине, лицо было слишком бледным, а белки глаз - желтоватыми. Но теперь хотя бы его не изводили чрезмерными нагрузками.

Я вас правильно понимаю? Вы, господин действительный статский советник, хотите сказать, что я был смертельно болен? И как же вы узнали об этом? Или все это... - юноша покрутил свободной от трости кистью руки. - Предложил сделать вам Петр Георгиевич?

Ваше Императорское Высочество! Вы позволите мне говорить откровенно?

Да-да, конечно. И давайте уже... Герман Густавович, по-простому. По имени с отчеством.

Князь саркастически хмыкнул, но ничего не сказал. Мимо пронеслась ватага верещавших от восторга детей. За поворотом аллеи, за деревьями начинался фейерверк.

Николай Александрович! Давайте уже оставим это! Приказывал мне принц, или я сам, сидючи в Сибири, каким-то мистическим способом разузнал, что ваша жизнь в опасности - какая теперь разница? Мне, моим покровителям, княгине Елене Павловне и принцу Ольденбургскому все удалось. И довольно об этом.

Цесаревич нахмурился и приоткрыл, было, рот, собираясь что-то сказать. Что-то злое и жесткое. Но я его решительно перебил. В отличие от бормотавшего молитвы Германа, не испытывал ни какого пиетета к царствующей фамилии.

Мне ничего не нужно. Я не намерен добиваться для себя каких-либо должностей или чинов. Я и ордена-то не заслужил...