Марк Твен: Приключения Тома Сойера (пер. Ильина)

Наступило субботнее утро и весь летний мир просиял красками, освежился и до краев наполнился жизнью. Каждое сердце пело, а если оно принадлежало человеку молодому, музыка эта слетала и с его уст. Радость в каждом лице, пружинистость в каждой походке. Цвели акации, аромат их пропитывал воздух. Возвышавшаяся над городком Кардиффская гора зеленела, расстояние же до нее было ровно таким, какое позволяло счесть ее Землею Истинных Услад, — лежащей вне мира сего, успокоительной и влекущей.

Том вышел на улицу, нагруженный ведром известки и кистью на длинной ручке. Он окинул взглядом забор и вся радость жизни покинула его, а душа погрузилась в бездонную меланхолию. Тридцать ярдов дощатого забора высотой в девять футов. Жизнь представилась Тому пустой, существование — обременительным. Он вздохнул, окунул кисть в ведро, провел ею по самой верхней доске, затем повторил эту операцию и повторил снова, а затем, сравнив ничтожную полоску нанесенной им извести с уходящим вдаль континентом небеленого забора, в унынии привалился к оградке ближайшего дерева. Из калитки выпорхнул с жестяным ведром в руке Джим, распевавший песенку «Девушки из Буффало». До сей поры, таскание воды от городского насоса неизменно представлялось Тому занятием пренеприятным, теперь же он увидел оное совсем в ином свете. Он вспомнил, что у насоса всегда собирается целая компания. Мальчики и девочки, белые, мулаты, негры, сходятся к нему и, ожидая своей очереди, отдыхают, обмениваются игрушками, ссорятся, дерутся, шалят. Вспомнил он и о том, что, хотя насос находится всего в ста пятидесяти ярдах отсюда, у Джима на то, чтобы наполнить ведро и принести его в дом, всегда уходит не менее часа, да и то, если за ним кого-нибудь посылают. И Том сказал:

— Слушай, Джим, может, побелишь немного, а я воды принесу.

Джим покачал головой:

— Не могу, масса Том. Старая миссис, она велела сходить за водой и нигде по пути не останавливаться. Говорит, она знает, что масса Том попросит меня забор побелить, так чтобы я шел мимо по своим делам, а она, дескать, сама придет посмотреть, как тут побелка движется.

— Да мало ли что она говорит, Джим. Она всегда так говорит. Давай ведро — я за минуту обернусь. Она ничего и не узнает.

— Ох, нет, масса Том, не дам. Старая миссис, она же мне голову оторвет. Ей-ей, оторвет.

— Это она - то ! Да она пальцем никого тронуть не способна — разве что тюкнет разок наперстком по маковке, а кто ж на такую ерунду внимание обращает, хотел бы я знать? Грозится, конечно, всякими ужасами, так ведь от слов никому больно не бывает — если, конечно, она при этом не плачет. Слушай, Джим, хочешь, я тебе замечательную штуку подарю? Алебастровый шарик, хочешь?

Джим заколебался.

— Алебастровый шарик, Джим! Это ж такая вещь!

— Ну! Вещь-то отличная, что и говорить! Да только, масса Том, уж больно я старой миссис боюсь…

— А в придачу, я покажу тебе, если захочешь, как у меня палец на ноге нарывает.

Джим был всего лишь человеком — и не смог устоять перед столь могучим соблазном. Он поставил ведро на землю, принял в дар алебастровый шарик и склонился над ногой Тома с неотрывным вниманием наблюдая за тем, как разматывается бинт. В следующий же миг, он уже летел по улице с ведром в руке и звоном в ушах, Том изо всех сил водил по забору кистью, а тетя Полли покидала поле брани с домашним шлепанцем в руке и победой во взоре.

Впрочем, надолго усердия Тома не хватило. В голову ему полезли мысли о забавах, которыми он намеревался наполнить этот день, и скорби его умножились. Скоро мимо поскачут вприпрыжку, дабы предаться всякого рода восхитительным удовольствиям, сохранившие свободу мальчишки, и все они будут потешаться над ним, вынужденным трудиться, — одна только мысль об этом жгла его, точно огнем. Том извлек из кармана все свои мирские богатства: обломки игрушек, шарики и прочий никчемный хлам; этого, может, и довольно было, чтобы подрядить кого-нибудь для работы , но для приобретения хотя бы получаса подлинной свободы не хватило бы и вполовину. Том махнул рукой на мысль о подкупе мальчиков и вернул свое скудное достояние в карман. Вот в этот-то мрачный, безнадежный миг его и осенило вдохновение! Великолепное, величавое вдохновение, никак не меньше.

Он взялся за кисть и спокойно приступил к работе. Вскоре вдали замаячил Бен Роджерс — тот самый мальчик, чьих насмешек Том страшился пуще всего. Бен не шел, а попрыгивал, — достаточное доказательство того, что на сердце у него было легко, а голову наполняли упоительные предвкушения. Он грыз яблоко и через равные промежутки времени испускал долгие, мелодичные крики, за коими следовало «дин-дон-дон, дин-дон-дон», ибо Бен был сейчас пароходом. Приблизившись к Тому, он сбавил скорость, вырулил на середину улицы, перегнулся через правый борт и начал с требующей немалых трудов помпой и обстоятельностью тяжеловесно разворачиваться, — дело в том, что изображал он не просто пароход, а «Большую Миссури» с осадкой аж в девять футов. Бен был сразу и судном, и капитаном, и звонками машинного отделения, так что ему приходилось воображать себя и стоящим на мостике, и отдающим команды, и выполняющим их: