Леонид Яровенко: Так все и было, или рассказы бывалого одессита

— Туз, король, туз!

То мой новый друг:

— А козырей то у тебя ни хрена нет!

В общем, разместившийся в будке одесский Лас Вегас гремел на весь район. Единственное, чего не хватало в этом «казино», — ярко светящейся рекламы. Вся световая иллюминация в игорном заведении «Туфля» — состояла из маленькой лампочки, засиженной мухами, и проводами, протянувшимися к фонарному столбу. Я очнулся от толчка в плечо.

— Кстати, меня зовут дядя Лева, — протянул мне руку сапожник.

Мы обменялись рукопожатием. Стало понятно, что «казино» закончило свою работу. Дядя Лева медленно вышел из будки, достал папиросу из пачки «Беломорканал» и с жадностью закурил.

— Да, — улыбаясь сказал дядя Лева мне,— твоему другу сегодня не повезло. Он «абысалэ» мне проиграл.

Я потом узнал, что «немножко» это было двести девяносто рублей. В те времена сумма достаточно большая. Проигрыш соответствовал двухмесячному окладу рабочего четвертого разряда.

— Лева с Могилева,— съязвил выходящий из будки Гека, — ну проиграл, ну и что? Завтра, послезавтра отдам. А у вас, евреев, разве можно выиграть?

Дядя Лева затянул свою папиросу и гордо сказал:

— Да, у еврея выиграть невозможно. Только более хитрый еврей может выиграть у еврея.

— Мы все евреи, — с горечью поражения произнес Гека.

— Так может тебе долг скосить? — спросил Лева.

— Да, ты скосиш, — грустно протянул Гека, — главное, чтобы ты завтра не сказал, что мой долг стал триста девяносто.

— Не боись, — ответил Лева, — я же мелом долг написал на фанере.

— Да ты, мать твою, этим же мелом завтра его и перепишешь.

— Все! — нервно рявкнул дядя Лева.

— До вечера занесешь бабки, — грозно сказал сапожник-барбутчик, — сапожка закрыта! Давай! Выметайся!

Мы вышли из будки. Гека, указывая пальцем на противоположную сторону улицы, сказал:

— Запомни это место, друг мой! Утром мы возвратимся сюда, но играть будем в другую, беспроигрышную игру, которая будет куда интересней.

Мы пошли вниз по неосвещенным улицам. Настроение у Геки было испорчено. Ни копейки в карманах.

У меня от выпитого алкоголя стала болеть голова, а во рту ощущался запах голубиного помета. Конец ночи и неумолимо наступающее утро не сулили нам ничего хорошего. Мы шли почти час не разговаривая между собой. Кроме встречных бродячих собак и дерущихся в подворотнях котов, мы не встретили ни одной живой души. В какой-то момент Гека как-будто проснулся, взглянул на часы и резко сказал:

— Да, время 03.12 ночи. «Туча» (так называли раньше в Одессе толчок — вещевой рынок) начнется в 07.30. Мы еще успеем.

Он ускорил шаг. Я за ним еле поспевал. В тот момент мне еще было не понятно, зачем ему «толчок», если у него нет ни копейки. Наконец мы пришли к Гекиному жилищу. Его квартира находилась в подвале на небольшой старой улочке известного всем «фешенебельного» района Молдаванка. Мы спустились по разбитым ступенькам в подвал. Гека пнул ногой дверь, оббитую видавшим виды советским, «качественным» заменителем кожи, лет двадцять пять тому. Край двери был изрешечен дырками от многочисленных замков, которые регулярно меняли. Самого замка в двери не было. Если нет замка в двери, подумал я, то, очевидно, наступил коммунизм и чужое имущество никому не нужно. В подвале стоял застоявшийся запах сырости и плесени, винного угара и еще какого-то смрада. С потолка свисала старинная изувеченная люстра. Ее абажур заменяла паутина. Стены были оклеены выцвевшими филармоническими афишами. Потолок был задрапирован рваной тканью неопределенного цвета. В общем, интерьер «квартиры» был в стиле «крайняя депрессия». По первой встрече с Гекой на свадьбе, по его манерам и его разговорам создавалось впечатление, что у него должна быть хорошая квартира, обставленная, как минимум, модным в те времена ГДРовским гарнитуром «Хельга». На самом же деле на полу валялось множество смятых картонных коробок с отпечатками различного рода ступней. В углу гудел и трещал холодильник «Днепр» с большой ручкой поперек. Гека дернул за ручку, дверца холодильника со скрипом открылась. Он достал остатки засохшего плавленного сыра «Янтарь» и заветную бутылку жигулевского пива. Сорвав крышку с бутылки, он с жадностью сделал несколько глотков. Резко остановившись, он выплюнул все, что глотнул, и рявкнул на весь подвал:

— Б..., с... — вода!

Потом он истерически заорал:

— Петрович, мать твою!

Казалось, что он в своем гневе сходит с ума. Кому он кричал, было непонятно. В комнате кроме нас никого не было. Он опять заорал: «Петрович! Петрович! Ты где, урод?» Сцена начинала походить на алкогольный синдром или белую горячку. Я стал потихоньку пятиться и отходить к двери.