Сергей - o a580d12bc6bf93e3

Вчера я не видел тебя, но представлял. Ты шла по ветру, качаясь в ритм обезумевших веток. Они извивались

змеями, свешивались и царапали кожу. Ты была словно кошка, от одиночества расцарапавшая сама себя.

Твои горгоньи волосы меняют цвета, жалят друг друга, и вот на твоей голове остается только клубок

мертвых змей. Чтобы сделать тебя модной, запускаю мангуста. Он съедает все и прячется в мой карман, до свидания.

Я знаю, что оно состоится завтра в парке на скамейке или у цветка, того, что с длинной ножкой и

печальными лепестками, что раньше всех ложится и никогда не встает. Но мы не найдем друг друга. А еще за

день до свидания мы не найдем и цветка, срезанного, на кусочки полосатые и пористые.

Представлял тебя в своем кармане непонятно уместившуюся, в одном ты, в другом мангуст. Твои блестящие

ироничные глаза. Я застегиваю их на пуговицу, и единственное напоминание о них - стрелочка капель по

асфальту, стелющаяся. Расстегиваю пуговицу, а вместо глаз - два желтых круглых, сырых и водянистых, руки

протягиваешь - водоросли, они рвутся, пальцы тянутся и обрываются, желтым лопаются, в насекомых

превращаются. Я иду по хвостам, словно по мху волнистому, ускользающему, выбираю следы, свое воображение

провожаю.

Я, наверняка, скажу тебе еще одно до свидания, сорву поцелуй с оборванных, скошенных губ, поставлю его в

тонкую вазу, водой наполненную, буду растить его, чтобы обратить в любовь.

Вырастет ли? Или подкосится, сожмется, как голодный муравель - три прутика и глазки незаметные, на концы

нанизанные. Если нет, то выращу из него поцелуйное дерево и раздарю прохожим его семена. Может, у них

получится лучше. А себе я возьму другой, твой, сегодняшний, и начну все сначала.

*****

Вчера ты пригласила меня. От чьего-то имени в чей-то дом. Там будет шумно, будет музыка, будут пенистые

напитки, - сказала ты. Будет моя улыбка другой девушке, - добавил я поспешно.

Она села мне на колени, тяжелая и живая, а ты смотрела на меня издалека. Так начинался самый счастливый

вечер в твоей жизни. Он шел, а мы сидели по разные стороны далека, разговаривали друг без друга, целовали

других, любых, всяких.

В соседней комнате извивались двое, они точно знали, что такое любовь. И если бы на них обратили

внимание обитатели этой... впрочем, даже тогда вряд ли хоть один из них обратился бы в противоположный пол

- им было все равно, на полу, ковре или в превращенной в пещеру кровати. А мне было все равно, кто на моих

коленях, пусть даже светящийся с лучами металлический брусок. Если он мог шевелиться, пахнуть, как все

вокруг - сигаретным дымом, бешеной музыкой и вином. Я качал его и иногда целовал в лучи, а он переливался

благодарным металлическим огнем. То и дело к нему подходили и прикуривали, ставили в мужском роде, а

раздвигали в порочно-женском. Не знаю, как они могли определить в такой темноте. Но все же мне нравилось, что это была Она, а значит, у нее на один луч меньше. Иногда я переводил взгляд туда, откуда доносилась ты

- от тебя время от времени прикуривали другие взгляды, а ты, словно не вникнув в суть моего перевода, шарила в поисках словаря.

- Что можно увидеть в темноте? Чаще что-то путешествующее со щупальцами. Например, паучка, печально

перекидывающего нитку с моего плеча на ее губы, вздох, он зацепляется за полоски ее губ, срывается и

скользит по шее, бледной, как швейцарские Альпы.

Мы уходим. Нам в разные стороны. Мы расходимся хрупким треугольником. Ты и она у основания, а я на

заснеженной вершине, затянутой в дымку нерешительности. И вам остается только ждать, в чью сторону я со-

8

3

скользну - к швейцарским Альпам или к тебе. Я засыпаю и вижу, как грустный паучок трудится над отрогами, плато и тайными нишами, вышивает отлогие скаты вокруг ее шеи, протягивает канаты к ключицам, иногда вдруг

соскальзывая на сонную грудь. Я скольжу за ним, но запутываюсь в одеялах, блуждаю по невидимым гулким

лабиринтам, пока откуда-то не выглядывает луна. Изможденный, засыпаю, а во сне мне видится твоя

спасительная вибрация и бесчисленный взгляд, запрокинутый в звездное небо. Ау!

*****

Как-то позже я шел по улицам, повторяя заученные направления, и где-то слева, на скамейке, сверкнуло

блестящее и пушистое. Я зажмурился и не заметил, а оно блестело и ругалось вслед. Дорога стерлась и

превратилась в мутный поток, по которому плыли безобразные животные из слов, вывернутые наизнанку окурки, обгоняемые междометиями и вопросительными знаками, еле-еле державшимися на плаву. Мне пришлось сесть рядом, на краешек, или значительно увереннее, почти на колени, царапнув изогнувшиеся узнаванием чулки, потянулись