Коллектив авторов: Полдень, XXI век (ноябрь 2011)

Писать про литературу нечего, а про политику не хочется.

Нет, то и другое существует, вызывает определенный интерес и споры, но это происходит уже, скорее, по привычке, а схватки оппонентов возникают не ради утверждения идеи, а для того, чтобы уязвить соперника и доказать ему свою силу.

Ибо идей нет уже давно. Я говорю не о мысли избрать в Думу хотя бы парочку умных и знающих людей, а о той общественно-политической идее, которая может сплотить тысячи и определить стиль жизни хотя бы нескольких поколений. Которая позволяет ждать будущее с надеждой. Которая помогает терпеть лишения. И без такой идеи человеку плохо.

Плохо и литературе, ибо во многом через нее прорастали в прошлом эти идеи. Когда их нет, литература сводится к констатации фактов и более или менее ловким придумкам для развлечения публики.

Когда такая идея есть, многое становится ясным – с кем ты, за кого и кто твой враг. Как на войне. Попытка создать образ врага, не имея собственной позитивной идеи, всегда попахивает корыстью. «Разрушить до основанья» можно, но построить наш новый мир труднее, потому что не знаем как.

В результате единственный жизненный стимул, который предлагается в отсутствие идей, – это тупое зарабатывание, а точнее, собирательство денег всеми возможными путями, чтобы потом обменять их на жизненные блага в немыслимых количествах. Общество прекрасно знает своих миллиардеров и весьма посредственно – писателей и художников, если они по счастливой случайности не являются хотя бы миллионерами.

И вот прожит еще один год, и мы вряд ли приблизились к цели, потому что она в тумане. Может быть, мы уходим от нее. Но все время кажется, что она все-таки есть и не имеет никакого отношения к богатству, потому что, как известно, богатые тоже плачут, даже скопив свои миллиарды, причем плачут сурово, по-крупному.

Иногда кровавыми слезами.

Александр Житинский

Вопреки своей фамилии Похмелкин не пил, не курил, не дебоширил и был скромным стеснительным парнем, робеющим в присутствии девушек. Работал он в метрополитене, по восемь часов в сутки водил поезда, запертый от поползновений террористов в кабине машиниста, как в одиночной камере, что никак не добавляло ему общительности. Сегодня у Димы был выходной, он с утра сидел в беседке во дворе и с тоской смотрел на окна Машки Ларионовой. Нравилась ему Машка, но она его не замечала. На что ей, с её броской красотой, невзрачный паренёк, когда вокруг неё вились ребята со всего квартала? И на дискотеку водили, и в кафе, и…

«Уйду в отпуск, поеду в деревню к маме, – думал Похмелкин, не отводя взгляда с Машкиных окон. – Может, там с какой девчонкой познакомлюсь…»

Дверь второго подъезда приоткрылась, сердце у Димки ёкнуло, но вместо Машки во двор выглянула голова татарина Могола, Машкиного соседа по лестничной площадке. Он воровато огляделся, открыл дверь шире, вынес стремянку и потащил её к углу дома. Затем вернулся в подъезд и снова появился на крыльце с большой мраморной доской под мышкой. Отнеся доску, прислонил её к стене, снова насторожённо огляделся вокруг, тяжело вздохнул и начал решительно взбираться на стремянку.

Зулипкар Мордубей по паспорту, Могол стыдился своего неблагозвучного для русского слуха имени, зато гордился многообещающей фамилией и в юности достаточно покуралесил, пытаясь ей соответствовать. Однако то ли он неправильно трактовал фамилию, то ли из-за хилого телосложения, но по морде доставалось в основном ему, и Могол вечно ходил с расквашенным носом или подбитым глазом. Получая паспорт, он настоял, чтобы в графе «национальность» ему записали «татаро-монгол», после чего долго стращал жильцов дома, обещая устроить всем такое иго, что мало не покажется. Но и здесь фортуна отвернулась от Могола. Как это часто бывает с тщедушными мужчинами с большими претензиями, жену он, в противоположность себе, выбрал крупную, дородную, быстро очутился под её каблуком и теперь, в глаза ласково называя жену Ингушка, за глаза именовал исключительно «Иго моё». А от бурной молодости и записи в графе «национальность» осталось только прозвище, хотя знаменитая династия Великих Моголов не имела никакого отношения ни к татаро-монгольскому игу, ни к претензиям Зулипкара Мордубея на родство с племенами Золотой Орды.