Журнал «Вокруг Света» - Вокруг Света 1996 №07

— Вы верите в рациональность мифа? — спросил я.

— Видите ли, древние были склонны обожествлять, но они не занимались пустым фантазированием. Я верю, что и у Зевса, и у Миноса были реальные прототипы.

— И у Минотавра?

— Нельзя понимать миф буквально.

Но уродливый мутант, как результат кровосмешения, вполне мог существовать. Ведь Рея, мать Зевса и бабушка Миноса, приходилась своему мужу Кроносу родной сестрой! И даже Минос с Пасифаей находились в троюродном родстве. Но разве миф о Минотавре не перестал быть просто мифом с тех пор, как Эванс откопал реальный Лабиринт? Смотрите, вот он перед вами! Пусть разрушенный, пусть неправильно воссозданный, но это он, Лабиринт — «Дворец двойного топора»... Его называли так потому, что «лабрисы» — двойные топорики — были высечены на его стенах и камнях. Две стороны лабриса означали две противоположные фазы луны: жизнь и смерть, созидание и разрушение. Громадные, отлитые из бронзы «двойные топоры» хранились в специальных залах — святилищах. Это были символы могущества критских царей — такие же неслучайные, как и высеченные из туфа гигантские бычьи рога, расставленные по всему периметру Лабиринта. Сколько в нем было комнат? Сто, сто пятьдесят, двести? Точно никто не знает, но заблудиться в них ничего не стоило — заблудиться и в одной из комнат встретить Минотавра... Скоро уже сто лет, как археологи спорят по поводу Лабиринта. Артур Эванс считал его дворцом, Поль Фор — храмом, а Ханс Вундерлих — некрополем. Но я вам вот что скажу: главного это не меняет!

— А что главное?

— То, что Минотавру было безразлично, где жить: в роскошных апартаментах или среди саркофагов! — Глаза француза сузились, он наклонился ко мне и зашептал: — Послушайте, в мифе нет указаний, что Минотавр мертв. Все это со слов Тезея, который вышел из Лабиринта забрызганный кровью. А он был, мягко говоря, забывчив: бросил, обманув, Ариадну, не поменял на корабле черные паруса на белые, убив тем самым своего отца... Конечно, Тезей победил чудовище, но никто не видел мертвого Минотавра — он остался в Лабиринте и, может быть, выжил...

Заметив мою снисходительную улыбку, француз рассердился.

— Мне пора. Вы, я вижу, из породы скептиков, но, поверьте, археология —

самая мистическая из всех наук. Отчего, скажите мне, у Дункана Макензи — ассистента Эванса — под конец раскопок помутился разум? А ведь это он, Маккензи, а вовсе не Эванс, контролировал ход раскопок. Может, он что-то увидел? О настоящем лабиринте, похоже, все забыли, а он где-то в нижнем цоколе дворца. Теперь работы почти не ведутся, теперь здесь туристы! А может быть, эти обломки стен и есть лабиринт, где томился Минотавр? — Француз показал на полузасыпанную землей древнюю кладку; ее контуры действительно напоминали лабиринт. — Пока Эванс пропадал на конференциях, Маккензи работал. Что он нашел? — вот что меня мучает...

«Это паранойя», — подумал я.

— Минотавр — проклятие богов, — возбужденно продолжал Патрик Фор.

— Он стал причиной гибели Миноса и его царства. И он не был убит Тезеем, иначе как объяснить все беды, свалившиеся на Крит и его жителей? Я не удивлюсь, если и поныне Минотавр гуляет на свободе...

— Но его же легко узнать, — неуклюже попытался возразить я.

— Вы забываете, — многозначительно сказал француз, — у Минотавра человеческий след!

Дом человека

На следующий день я уехал в Ретимнон — очаровательный городок на берегу моря, в 80 километрах к западу от Ираклиона. Остановился в одном из отелей на набережной, носящей имя Элефтериоса Венизелоса — человека, посвятившего свою жизнь освобождению Крита. Эта длинная набережная выводит к старому венецианскому порту, где всегда царит дух изысканного греческого чревоугодия. Вся свободная площадь — от обшарпанных фасадов старинных домиков до воды с качающимися лодками — заполнена ресторанными столиками. Туристам оставлен лишь узенький проход-западня, в котором метрдотели, сменяя друг друга, выступают в роли змеев-искусителей. Мой карман никогда не был отягощен драхмами, и поэтому, чтобы не поддаться соблазну присесть за столик и отведать лобстера, осьминога или еще какую-нибудь морскую диковинку, я поспешил юркнуть в ближайшую пустынную улочку. Здесь пахло морем и замшелой древностью.

Старый Ретимнон можно пересечь минут за десять. Поток праздных туристов, текущий от венецианского порта, мимо фонтана Римонди, мимо минарета Нератцес, вверх по улице Андистасюююсиос быстро выносит на обочину Старого города — к православному храму Четырех Мучеников, что стоит напротив пустующего «Макдональдса». Тысячелетие за десять минут. Я повторял этот маршрут не раз, иногда отрываясь от людского потока и задерживаясь то у стен Фортеции — венецианской крепости, стоящей над городом, — то у подножия тридцатиметрового минарета. Критское солнце жгло уцелевшие символы истории, я же вглядывался в лица островитян, в их подернутые тайной грустью глаза, тщетно пытаясь понять, откуда в этих людях столько внутренней силы, столько терпения и достоинства, чтобы пережить все лихие времена, растянувшиеся не на годы — на столетия, и сохранить верность себе и собственному выбору...