Евгений Гиренок - Метанойя

Очень давно, кажется, в прошлой жизни, мне пришлось испытать на себе всю силу желаний, зачастую вырастающих до степени страсти, являющейся и причиной, и следствием всех поступков. Мне хотелось иметь много денег, и я не останавливался ни перед чем, дабы утолить эту страсть. Никакой способ не казался мне неприменимым, даже если он шёл полностью вразрез с законом. Потом пришло понимание, что денег никогда не бывает много: чем больше ты их имеешь, тем больше хочется ещё, и у меня хватило здравого смысла удовольствоваться достигнутым, тем самым удачно избежать неминуемой расплаты. Вовремя уйти в тень– тоже проявление мудрости. Накопленный капитал позволил начать новую жизнь, но в ней не было покоя и счастья– слишком много грязи я намесил на тёмном просёлке, прежде чем вырваться на освещённую автостраду. «Рад был в рай, да грехи не пустили». Уже тогда хищная пустота начала пожирать мою сущность, напрочь уничтожая остатки каких-то идеалов юности. И тогда все мои силы начали уходить на попытки заполнить эту пустоту– но это больше всего напоминало битву с тенями. Именно в тот момент, когда считаешь, что уже победил, вдруг оказывается, что лежишь в глубоком нокауте, а призрачная полнота превращается в разновидность пустоты. Не я первый, не я последний потерпел поражение на этом пути– три тысячи лет назад умный мужик Соломон под псевдонимом Екклезиаст подробно изложил в своей диссертации результаты экспериментов над жизнью. Как-то мне довелось прочитать эту мудрую книгу.

И даже наркотики уже не могли наполнить смыслом моё существование, оказавшись очередной иллюзией. Хотя поначалу я, конечно, так не думал, да, признаться, особо и некогда было. Изо дня в день я покидал землю, улетая всё дальше и дальше с помощью всё более сильных средств, и постепенно мой мозг потерял способность ориентироваться в реальности, утратив контроль над ситуацией. По выражению Лисички он просто отключился. Правда, время от времени, он всё же начинал подавать признаки жизни, к примеру, как сегодня, выдавая целые составы, гружённые вполне здравыми мыслями. Но обычно, прогрохотав колёсами на стрелках, поезда уносились в неведомые дали, а я так и оставался на своём безлюдном полустанке. Грустно это всё, грустно и тошно, когда попросту в тягость жить.

Я уже начал подмерзать, лёжа на полу, и, прервав свои невесёлые размышления, решил, что пора бы начинать сегодняшний день. Тем более что холодное сентябрьское солнце уже скатилось за крыши старых пятиэтажек соседнего микрорайона, а цифры на табло «панасоника» показывали 19:20. К тому же желудок начал настойчиво убеждать меня, что я не верблюд и долго без еды протянуть не смогу, а со времени последнего приёма пищи прошли почти сутки. Заглядывать в холодильник даже не было нужды– я уже и позабыл, когда в последний раз загружал в него продукты, питаясь в основном изумительными человеческими изобретениями, именуемыми «фаст-фуд».

Тяжело вздохнув, я пошёл облачаться в доспехи для вечернего похода– вытертые до белизны джинсы и рыжую замшевую куртку. В плане одежды я консерватор, и мои пристрастия почти не изменились за последние десять лет, хотя я достаточно удобно себя чувствовал и в дорогом костюме, и кашемировом пальто, – просто давно уже не было необходимости их надевать.

Загрузив в карманы полезные мелочи, без которых немыслим выход в открытое пространство, я оглядел себя в зеркале и. оставшись довольным своим внешним видом, сказал своему отражению.

– Vaya con Dios! Ступай с Богом.

* * *

Порывистый ветер заключил меня в свои холодные объятия, вынудив зябко передернуть плечами и доверху застегнуть «молнию» на куртке. Оказавшись в его власти, я не шёл, а плавно парил над красно-жёлтым ковром из кленовых листьев, устилающим серый асфальт двора, а шорох шагов казался всего лишь звуком иглы, дошедшей до центра виниловой грампластинки на старом проигрывателе без автостопа. Последние отсветы спрятавшегося солнца ещё золотили край неба, в то время как с противоположной стороны властно и уверенно надвигалась ночь, огромным удавом заглатывая город, тщетно пытавшийся бороться с ней бледным светом уличных фонарей. Почему мне на ум пришла одна из элегий Эразма Роттердамского, ведь я не помнил в ней ни строчки? Быть может, общий её тон непостижимым образом перекликался с моим настроением, унося в мистическое очарование Средних веков, пронизанное строгим великолепием устремлённых к небу готических соборов, величественными аккордами органной музыки и трогательными романтическими балладами миннезингеров? Гнетущая безлюдность двора с тёмными рядами замерших в ожидании утра машин минором вплеталась в мою меланхолию, углубляя чувство полного одиночества в бескрайней пустоте мира.