Александр Иличевский - Город заката

В шуме ливня — звук многих имен, ропот и неистовство гибнущего хора, и вряд ли нечто рукотворное сравнимо с громом по чрезвычайности и доходчивости, с какими он сообщает человеческому уху, что есть еще на свете явления природы, которые никогда не станут подвластны разумным силам.

Ливень в равной степени может стать благословением или бедствием, а в январе 1991 года затяжные дожди над Святой землей стали и тем и другим одновременно. В Реховоте, расположенном на склоне холма, вода затопляла нижние улицы, и путешествие в булочную оборачивалось переходом вброд бурлящего мутного потока, забивавшего сточные люки, в воронках которых плясали бутылки и другой плавучий мусор.

Гром и молния отзываются в атавистическом уголке нервной системы, сотни тысячелетий отвечающем за выброс в кровь адреналина при рыке саблезубого тигра, появлении змеи или представителя враждебного племени. А если сюда добавить еще вой сработавшей автомобильной сигнализации, тонущий в реве тоже не сдержавшейся противовоздушной сирены, то светопреставление — самый невинный эпитет для описания того, что происходило по вечерам в Реховоте в том далеком январе. Привыкшие экономить на громоотводах израильтяне, для которых грозы — явление невиданное, впоследствии ужесточили требования техники безопасности. Мой знакомый, работавший на бензозаправке, на которой коротал я те залитые ливнями дни, показал мне выщерблину в асфальте, куда, притянутая железом кессонов, прошлой ночью ударила молния. Поговаривали, что такая аномальная зима — следствие прошлогодней «Бури в пустыне»: мол, военные действия в Ираке не могли пройти бесследно для природы Ближневосточного региона. Помню день, когда в Тель-Авиве пошел снег: люди выходили из офисов, кафе и магазинчиков с изумленными лицами, чтобы посмотреть, как на ладонях тают снежинки.

Та зима была мрачноватой и тягостной, и завершилась она только в апреле, когда после нескольких ясных дней на страну навалился песочным брюхом хамсин. Тогда я на себе испытал напасть невольного обезвоживания (едва не откинул лапти) и научился никогда не выходить за порог без бутылки воды. Хамсин завершился ливнем, обрушившимся из насыщенных рыжей пылью пустыни туч; зонты прохожих и одежда попавших под дождь — всё было в грязевых потеках.

После дождевой коды хамсина на протекавшем потолке моей мансарды окончательно сформировался косматый портрет Эйнштейна, и следующий день был посвящен купанию в море. Пляж располагался где-то поблизости от Ришон-ле-Циона; близ него виднелись сторожевые вышки и полоса отчуждения морской базы, а у берега торчал вверх кормой ржавый, разбитый штормами корпус корабля, некогда выброшенного бурей на мель; на борту его я впервые в жизни увидал граффити: «Mobi Dick» , и это произвело на меня впечатление куда большее, чем работы Уорхола.

В апреле мой товарищ — биолог, исследовавший механизм работы клеточных мембран, предложил мне пешком пройтись вдоль берега Мертвого моря. Он имел опыт путешествия автостопом из Москвы в Крым и надеялся применить его в новых условиях.

Мы оказались на окраине Иерусалима уже после полудня и, поглядывая в сторону скученных домов восточной части, двинулись по обочине дороги, углублявшейся в пепельные холмы. Они шли ковром по направлению к неведомому пока Бат-Яму, куда — на дно самой глубокой на суше впадины — нам еще предстояло спуститься. В этом пологом и затяжном спуске было что-то загадочное. Нисходя в долину, мы предвосхищаем в воображении ее селения, сады, поля и реки. Спуск чаще всего ведет в места более обитаемые, чем взгорье. Если это не так, если спуск из мест обитаемых приводит в пустынную местность — это выглядит таинственным. «Земля Санникова», «Божественная комедия», «Орфей и Эвридика» основаны именно на тревожном предвосхищении удивительных мест, которые откроются путешественнику на самом дне.

Водители машин — в основном это были такси-«мерседесы» с зелеными табличками номеров и арабской вязью на них — неизменно притормаживали рядом, приглашая подвезти или чтобы просто поглазеть на потенциальных жертв интифады. Идя по обочине, мы готовы были, заслышав звук приближающегося автомобиля, поднять большой палец вверх, но машины с белыми израильскими номерами не попадались вовсе.

Наконец мы остановились у автобусной остановки и присоединились к толпившимся военным. Поодаль стояли несколько привыкших к остановившемуся времени пустыни стариков-бедуинов, похожих в своих платках на верстовые столбы. Попутки мы дожидались больше часа, поскольку водители справедливо отдавали предпочтение голосовавшим солдатам. Время это мы скоротали, общаясь с бедуинским осликом — обладателем самой упругой и нежной гривы в мире. К Мертвому морю мы мчались с бешеной скоростью по зараставшей сумерками дороге. Мы спускались в незримое всё быстрей и глубже, посреди завораживавших своей схожестью с каменным штормящим морем холмов Иудейской пустыни. От резкого перепада высот всё сильней закладывало уши.