* * *
Бог не открыл нам ничего, что бы указывало на продолжение существования после смерти; и Моисей тоже не говорит об этом. Быть может, Бога вовсе не устраивает, что благочестивые так твердо верят в продолжение существования. В своей отеческой благости он, быть может, не прочь сделать нам сюрприз.
* * *
В древности не существовало веры в призраки. Труп сжигали, человек уносился ввысь в виде дыма, он растворялся в самой чистой, самой духовной стихии, в огне. Христиане (в насмешку или в знак презрения?) возвращают тело земле, – оно подобно зерну и прорастает снова в качестве призрака (сеется физическое тело, прорастает духовное), сохраняя ужас тления.
* * *
За несколько лет до смерти:
Я прожил прекрасную жизнь. Ужасно умирание, а не смерть, если смерть вообще существует. Смерть – это, может быть, последний предрассудок.
О Геттингенском и Болонском университетах:
Оба университета отличаются один от другого тем простым обстоятельством, что в Болонье самые маленькие собаки и самые большие ученые, а в Геттингене, наоборот, самые маленькие ученые и самые большие собаки.
* * *
Жители Геттингена делятся на студентов, профессоров, филистеров и скотов, причем эти четыре сословия отнюдь не строго между собой разграничены.
* * *
Наибольшего он достиг в невежестве.
* * *
Некая девушка решила: «Это, должно быть, очень богатый господин, раз он так безобразен». Публика рассуждает так же: «Это, должно быть, очень ученый человек, раз он такой скучный». Отсюда успех многих немцев в Париже.
* * *
Ни один человек не думает; только от времени до времени ему непроизвольно впадает что-либо в голову, и это он называет мыслями и чередование этого – мышлением.
* * *
Быть нужно либо ремесленником, либо филологом, – ведь штаны всегда будут нужны людям и всегда будут существовать школьники, которым необходимо склонять и спрягать.
* * *
Один Якоб Гримм сделал для языкознания больше, чем вся ваша Французская академия со времен Ришелье. Его «Немецкая грамматика» – исполинское создание, поэтический собор, под сводами которого все германские племена, словно гигантские хоры, поднимают голоса, каждое на своем наречии. Якоб Гримм, быть может, продал душу черту, чтобы тот доставил ему материалы и был пособником в этом необъятном лингвистическом сооружении. В самом деле, человеческой жизни и человеческого терпения не могло хватить, чтобы собрать эти глыбы учености и чтобы скрепить их воедино цементом из сотен тысяч цитат.
Достойно удивления, что супруг Ксантиппы мог стать таким великим философом. Среди этаких дрязг – да еще думать! Но писать он не мог, это было невозможно: после Сократа не осталось ни одной книги.
* * *
Вольтер, услужливо носивший светильник впереди великих мира, этим же светильником освещал и их наготу.
* * *
Едкий смех Вольтера должен был прозвучать прежде, чем ударит топор Сансона [3]. Однако как этот топор, так и тот смех, по сути дела, ничего не доказали, а только что-то осуществили.
* * *
Руссо – звезда, смотрящая с высоты; он любит людей сверху.
* * *
О Гегеле:
Однажды в прекрасный звездный вечер стояли мы вдвоем у окна, и я, двадцатидвухлетний юнец, только что хорошо поужинавший и напившийся кофе, мечтательно говорил о звездах и назвал их обителью блаженных. Но учитель проворчал себе под нос: «Звезды, гм, гм! Звезды – только светящаяся сыпь на небе!» – «Ради Создателя! – воскликнул я. – Значит, там, наверху, нет блаженной обители, где бы после смерти нам воздавалось за добродетель?» Но он, неподвижно устремив на меня свои бесцветные глаза, резко ответил: «Вы хотите, стало быть, еще получить на чай за то, что ухаживали за больной матерью и не отравили родного брата?»
* * *
Когда однажды я возмутился положением «все действительное – разумно», он [4]странно улыбнулся и заметил: «Можно бы сказать также: все разумное должно быть действительным».
* * *
Наши философы не перестают жаловаться, что их не понимают. Лежа на смертном одре, Гегель сказал: «Только один меня понял», – но тотчас вслед за тем раздраженно добавил: «Да и тот меня тоже не понимал».
* * *
Иммануил Кант штурмовал небо, он перебил весь гарнизон, сам верховный владыка небес, не будучи доказан, плавает в своей крови; нет больше ни всеобъемлющего милосердия, ни отеческой любви, ни потустороннего воздаяния за посюстороннюю помощь, бессмертие души лежит при последнем издыхании – тут стоны, там храпение – и старый Лампе [5]в качестве удрученного зрителя стоит рядом, с зонтом под мышкой, и холодный пот и слезы струятся по его лицу. Тогда Иммануил Кант разжалобился и показал, что он не только великий философ, но и добрый человек; и он задумывается и полудобродушно-полуиронически говорит: «Старому Лампе нужен Бог, иначе бедняк не будет счастлив, – а человек должен быть счастлив на земле – так говорит практический разум, – так уж и быть – ну, пусть практический разум дает поруку в бытии Божьем».
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу