Джон Леннон: Пишу, как пишется

Этой же ночью, при свете верного пса Крэгсмора, Крейга? и Мутумбу уговорили взять на себя дрязгную ражоту. Вскоре они добрались до Горемычного Авватства и нос к носу столкнулись со старым калекою, который оказался давешним незнакомцем.

«По газонам ходить воспрещается», – грозно объявил он с высоты своейной шляпы. Матумбо наскочил и, использовав свой коронный приемник, одолел старого хрена. Крейг? быстро связал каляку по ножкам и ложкам.

«Скажи нам, в чем тайна Горемучного Обсратства?» – спросил Крейг?

«Можете бить меня, но вы никогда не узнаете этой тайны», – ответил тот сквозь свою зеленую шляпу.

«Все, что ты говоришь, может быть использовано в суде против тебя», – сказал Гарри. Так оно и вышло.

Не было никаких причин грустить этим утром у Майкла, нахала такого, все ведь любили его, придурка. У него случилась ночь после трудного дня, потому что Майкл был тот еще петушок-крепышок. Жена его Берни всегда превосходно выдержанная, наскребла вполне кармальный завтрак, но опять же он был грустен. Странно видеть такое в человеке, у которого есть вроде все, да и жена впридачу. Около четырех, когда огонь в калине полыхал с веселым хряском, заглянул полюсмен, которому было офигенно нечего делать.

«Добрыденьги, Майкл», – заказал полюцмен, но Майкл не ответил, потому что он был и глух, и нем, и не умел гомерить.

«Как жена, Майкл?» – продолежал полюсмен.

«Заткни-ко свое харло!»

«А я думал, что ты и глух, и нем, и не умеешь гомерить», – сказал полюсмен.

«Что же мне теперича делать со всеми моими глухими– немыми книжками?!» – воскликнул Майкл, тут же поняв, что с этой проблемой придется повозиться.

Сэр,

Скажите, почему Вы не пичатаете фотки и не рассказываите про нашу лубимую группу (Бернииз унд Потрошительз)? Вы знаите что их всего тридцать девять и мы любим их потому что Алек так прыгает и вопит. Пажалуста вышлете нам в спициальном расшнурованном канверте Берна и Эрна кагда они танцуют и из кожи вон лезут чтоб даставить удовольствие тем кто это заслужил эта замичательная группа и мы надеимся вы не заставете нас долго ждать.

СЦЕНА ТРЕТЬЯ, АКТ ПЕРВЫЙ

ДЕКОРАЦИЯ: на сцене представлена широкополая комната с огромным камином напротив колоссального окуна. Исполинский письменный том, заваленный всякими деловыми бумагами в беспорядке. У тома три, четыре а может, пять стульев. На одном сидит плюгавый замухрышка-рабочий, кепка в кулаке, которым он живо, но боязливо размахивает перед толстым жирным боссом-капитолистом. Белый слуга осторожно подкладывает уголь в очаг и удаляется через гигантскую дверь, ведущую куда-то еще. Кот нежится возле огня, вдруг подскакивает и улыбается во весь ковер. На стене – фотография Фельдмашера Лодра Моногаммери, который о чем-то задумался и выглядывает на сидящих внизу людей, а те, в свою очередь, посматривают на него, но не решаются предложить свою помощь.

Собачка тихо дожевывает пигмея под огромным столом. На старинных половых часах – половина четвертого.

Толстяк: – Уже половина четвертого, Теддпилл, а рабочие все еще не вышли на забастовку. Почему бы нам не разрешить все вопросы прямо здесь, сейчас, не прибегая к долгим перепериям с профсоюзами – всей этой болтовне, которая надоела еще твоему отцу?

Замухрышка: – Заткни свое хайло, ты большая жирная свинья, пока я не дал тебе по морде! Все одно, вы, гнусные жирные буржуи, долбаете нас, бедных рабочих, угнетая до самой смерти, а сами забираете всю прибыль и ездите проклаждаться по всяким Франциям!

Толстяк (весь покрывшись красными и белыми пятнами): – Но послушай, Теддпилл, ведь вы теперь работаете всего два часа в день и три дня в неделю! Мы и так теряем большие деньги, а ты еще жалуешься на угнетение! Я все делаю, чтобы вам помочь. Наверное, можно было бы построить фабрику где-нибудь в другом месте, где люди любят трудиться, но фиг – мы теперь под контролем правительства, и все такое.