Андрей Агафонов: Сны курильщика

— Почем клоун? — спросил я.

— Это «Курильщик», — ответила топтавшаяся под деревом барышня и шмыгнула носом. — Сто тысяч.

Еще она пояснила, что автор — не она, другая барышня, та отошла погреться, кофейку попить. Фамилию я, грешным делом, не спросил. Какая–то завитушка на изнанке холста: поди, разбери. Глядишь, когда и знаменитой станет…

Представляю, как ядовито издевается, похмыкивая, над моим рассказом какой–нибудь искушенный эстет, тонкий ценитель, сноб в жилетке или в подтяжках. Какие, дескать, клоуны — после Пикассо! И пошла канитель: супрематизм — то, кубизм — сё, постимпрессионизм — еще что–то… И, мол, до чего же это все не ново, пошло, бульварно, избито, приелось, опостылело, обрыдло… Да я же своего «Курильщика» не отстаиваю! Он, может быть, четырежды вторичен, да вообще под трафарет написан, срисован с открытки, — почем я знаю! Но — и это главное! — он мне действительно нравится… Как нравится эта пельменная, в которой мы сидим с тобой, читатель, созерцая из окна милые призраки давно ушедших людей и дней.

Тебе тоже есть что рассказать. У Достоевского, помнишь, ежели сойдутся в трактире двое абсолютно незнакомых русских, они через пять минут после знакомства уже начинают решать мировые вопросы. Валяй. Сегодня у тебя есть мужество признать, что ты имеешь свой собственный вкус, что у тебя — своя судьба и свои тайны, и все это непохоже на то, что есть у меня. И пусть банда лучших ценителей не диктует нам больше, что считать самым вкусным, самым модным, самым трогательным… Знаешь, известный музыкальный анархист Фрэнк Заппа, царствие ему небесное, язвительно говорил, что вышибить слезу из меломана — плевое дело, достаточно так–то и так–то сыграть в ре–миноре; но он так и не написал, хотя бы в качестве примера, ни одной действительно трогательной баллады, Заппа–то. Признайся же честно, читатель, что тебя воротит от моей картины, зато ты получаешь неподдельное удовольствие от фильмов с Брюсом Виллисом — и я чокнусь с тобою томатным соком…

Мы такие очаровательные иногда. Бабулька в 28‑м автобусе не поспела сойти на своей остановке. Она шипит и каркает: «Чтоб вы все сдохли! Чтоб вы сами все подохли!» — и расставляет локти, будто жабры. У бабульки пальто в грязи, лицо как сырое мясо и Ниагара изо рта; и дурной жидкий глаз, залепленный тугим красным веком, уставился прямо на меня. Так и едем вместе долгих пять минут: пять минут она желает мне, только что вошедшему и не имеющему к ее проблемам ни малейшего отношения, подохнуть. Так получилось — автобус переполнен, мы прижаты к дверям. Ударить или одернуть ее нельзя — она старая; пожалеть нельзя — она страшная; остается дожидаться, пока она (сдохнет первой) сойдет на первой остановке…

Есть такая категория людей — пенсы. Это отнюдь не все пенсионеры, и даже не обязательно люди, получающие пенсию, — это просто преклонного возраста шпана, отвязанное старичье, самые свободные люди в нашем городе и в нашей стране. Трогательная парочка пожилых супругов, делящаяся своими интимными переживаниями через головы пассажиров трамвая; въедливые старички в супермаркетах, третирующие продавщиц, доводящие их, вышколенных девочек с полупрофессиональной улыбкой и лаковыми ноготками, до вполне советской истерики; пьяный нищий у церкви, рашпилем протыкающий печень не подавшему милостыню парню в норковой шапке: это все один тип людей, отрывающихся на полную катушку, потому что терять–то нечего. Свобода! Кто же урезонит старичка, вот этот дядек с дубинкой, затянутый в синее, выпрыгнувший из голливудского кино? Дядек меня урезонит, вас; а пенсам подавай милиционера их юности, подтянутого, представительного, чистенького, козыряющего:

— Будьте добры в Сибирь на тридцать лет…

Спешу на деловую встречу, поймал машину. Дед за рулем говорлив (пенсы не стесняясь демонстрируют свободное владение русским языком, включая татарский мат), любит Лебедя, надеется на него:

— Он порядок наведет, киоскеров этих сраных разгонит…

Ехать долго, не отвечать — неудобно (еще меня за киоскера сочтет), и я затеял дискуссию. Мол, Лебедь, конечно, великий человек, но киоскеры–то почему не люди? Кому они мешают? Любую мелочь в любое время суток подошел и купил — это что, плохо? И заработки их вполне сравнимы с заработком автоизвозчика, и труд не менее тяжелый…

Не убедил я его. Бесполезно. Знаете, к Диогену подошел один такой настырный древний грек и говорит: «Вот, говорят, что ты мудрец. А убеди меня в чем–нибудь!» На что Диоген так ответил: «Да если б я мог тебя убедить, то убедил бы повеситься!»