Генрик Сенкевич - Поездка в Афины

Мы останавливаемся, потому что судно перед выходом из пролива должно предъявить свои бумаги и объяснить, откуда и куда идёт. Берега представляются бесплодными, загромождёнными скалами, которые постепенно выветриваются и обсыпаются. Весь ландшафт, — тем более, что солнце теперь только что всходит и ясно обрисовывает все его черты, — грустный и убогий. Самый пролив уже Босфора, даже Вислы. По правой стороне белеют домики Галлиполи, запущенные, нищенские, — это видно и отсюда. И снова приходит в голову вопрос, который на Востоке является почти всюду, — в Рущуке, в Варне, в Бургасе и в самом Стамбуле: неужели это те края, за которые пролито столько крови, что ею можно было бы наполнить весь этот пролив? Неужели из-за этих городов, наполовину обратившихся в руины, населённых полунищенским населением, из-за этих бесплодных полей и скал, тратятся миллионы, содержатся гигантские армии и жизнь нашего поколения проходит в тревожном незнании, когда наступит день и час?.. В Дарданеллах более, чем где-нибудь, всякий человек должен задать себе такой вопрос. Есть местности дикие, отмеченные особым отпечатком меланхолии, но нет ни одной, которая так ясно говорила бы: я — воплощённая старость и истощение, я — разрушение и нищета! А между тем в этом проливе лежит суть всего вопроса. Дело идёт не столько о Босфоре, не столько о самом Константинополе, сколько о Дарданеллах. Эта узкая полоска земли, этот скалистый коридор — единственное окно и дверь, которая ведёт из здешних сторон на Божий свет.

— Вы читали когда-нибудь о тех шнурках, которые султаны посылали когда-то своим великим визирям или вождям, проигравшим битву? — спросил меня мой товарищ по путешествию, англичанин. — Вот этот пролив такой же шнурок: им можно задушить Чёрное море и самый Константинополь.

Тем временем мы вышли в Архипелаг, то знаменитое море, о котором древние греки говорили, что оно — подобие неба, — так же усеяно островами, как небо звёздами. Вероятно, поэтому ему и дали название архиморя. Показались скалы Лемноса, первый остров, который находится почти у самого выхода из пролива. Немного северней также ясно рисовался жемчужный Имброс, с другой стороны — ближе к азиатскому берегу — Тенедос. Знамя пророка ещё развевается здесь, но надо всем Архипелагом царит старогреческий дух, старогреческие предания и песни. Может быть под впечатлением этих воспоминаний эти берега кажутся непохожими на то, что недавно представлялось взору, более соответствующими тем контурам, какими воображение очерчивает греческие берега. Всё, что видно — голо и бесплодно, как окрестности Дарданелл, — ни деревьев, ни жилищ человека; земля серо-оливкового цвета, как будто бы выжженная и полинявшая от солнца, — но всё это очерчено длинными и смелыми прямыми линиями, как будто то были элементарные образцы первоначального дорического стиля. Пригорки громоздятся одни на другие, — кое-где выдаётся кверху едва заметная в голубой дали вершина какой-нибудь более высокой скалы. Надо всем этим безыскусственная и важная меланхолия. Когда-то, по преданию, в вулкане Лемноса стучали молоты Гефеста. Может быть именно здесь он и выковывал славный меч Ахиллеса? Теперь в кратере Мосихлоса вулкан давно угас и только предание пережило вулкан и самого божка.

Направо и налево — всё острова, но я не стану перечислять их, чтобы не утруждать внимания своих читателей. Взгляд в Архипелаге хватает дальше, чем в других европейских морях. Даже самые отдалённые острова представляются так чисто и ясно, что можно отличить чуть ли не каждую впадину скалы и кустарники, покрывающие бока обрывов. Здесь столько света льётся с неба на землю, что и самая Италия не может дать о том никакого понятия. Море и небо не только лазурные, но и горящие; в других местах солнце светит и жжёт, а тут оно, кажется, проникает во всё окружающее, пропитывает его, насыщает и сливается с ним, не давая места ни малейшей тени. Поэтому здесь ничто не обрисовывается так резко, как, например, у берегов Средиземного моря. Все очертания, на которые падает солнечный луч, в одно и то же время и необыкновенно ясны, и, несмотря на это, мягки.

Архиморе не всегда бывает спокойно. Те самые вихри, которые занесли к циклопам судно Одиссея, и теперь иногда мчатся между островами как стада перепуганных коней: волна ревёт и брызжет белою, как снег, пеною на самые верхушки прибрежных скал. Но в минуту, о которой я говорю, лазурная ширь была гладка как зеркало, и только за пароходом тянулся широкий пенистый след. В течение целого дня ни малейшего дуновения ветерка. Пароход шёл как по озеру, поэтому вся палуба была усеяна пассажирами. Не было недостатка и в щёгольских костюмах, потому что афинянки, больше чем другие дочери Евы, любят при каждом удобном случае напяливать на себя всё, что есть лучшего.

Читать дальше